Материк - Сергей Алексеев

— Айда-ко, парень, побеседуем, — звал он, когда я заглядывал в кузню. Но беседы у нас никогда не получалось — он спрашивал что-нибудь, а потом, замолкнув, только сопел своим горбатым носом и швыркал, как селезень, толстой, полуразмокшей самокруткой в углу губ. Иногда он просил «вдарить» кувалдой — отрубить что-то, пробить дыру, загнуть; я с удовольствием поднимал молот и бил со всех сил.

— Окороти! Окороти! — прикрикивал он и будто веселел. — Убьешь ведь, лешак!

Зато третьего кузнеца, дядю Мишу, я и вовсе не знал, поскольку он постоянно копошился что-то в своем углу, ворчал на молотобойца Борю и в разговоры не вступал. Глянет только оттуда черными глазами, подвигает широченными бровями и снова к горну, будто баба к печи — только заслонка гремит.

Но сама обстановка в кузне была давно присмотрена и хорошо знакома: жестяные пирамиды вытяжных труб над горнами, черный потолок, краснокирпичные, в копоти, стены и белые, слепящие без привычки огни. А еще здесь были инструменты, много инструментов — тисы, разнокалиберные клещи, протяжки, зубила, обсадки, обойники, бородки на деревянных ручках, оправки — все было самоковным, вселяло ощущение вечности, крепости и какой-то жилистой ухватистости, как сами кузнецы. Возле самой двери стоял единственный механизм — громоздкий и старинный, выпуска 1891 года, сверлильный станок. Кузнецы утверждали, что он ни разу за всю жизнь не ломался, хотя масло свистело из него из всех дыр, а когда его включали, то в Зырянском райисполкоме и милиции, стоящих по соседству, звенели в окнах стекла.

И был еще в кузнице особенный дух — горячий дух раскаленного железа, пылающего в горне угля и кисловатый запах остывающей окалины.

Дядя Петя уже несколько дней тосковал без молотобойца, ковал в одиночку болты, гайки, курил, дремал, стоя возле горна, как лошадь, поэтому, едва я ступил через порог, он всучил мне кувалду и поставил к наковальне.

— Ну, давай, парень, работать!

И сразу как-то просветлел, зарозовел его огромный, будто оттянутый и закаленный в горне нос, а от черных глаз побежали веселые морщинки. Он скинул мятую, изжеванную шапчонку, обнажив на свет реденькие и шелковистые на вид волосенки, обернулся к дяде Лене и сказал:

— Во! Мать их так… Работничка прислали!

При этом все в его лице округлилось — глаза, рот и даже норки в носу. И было непонятно, то ли радуется он, то ли смеется. Дядя Леня тихо улыбнулся и ничего не ответил. Работа в первый день была простенькая — мы рубили железо: мой кузнец приставлял зубило, на всякий случай откидывался подальше в сторону, и я бил по раскованному обушку со всего маха. Заготовки отлетали со свистом под верстак и горн — дядя Петя только нахваливал:

— Во! Молоток!

— Так ее!

— Дай!

А когда заготовка на болт, величиной с палец, с визгом шрапнельного осколка пронеслась через всю кузню и сшибла стакан с подоконника, мой кузнец заорал — ложись! — и сиганул под горн.

— Смертоубийство будет, — пророчески пробухтел дядя Миша из своего угла. — Уйми ты своего архаровца.

— А чего? — улыбаясь половиной лица и округляя глаза, спросил дядя Петя. — Пускай машет! Давай! Только не промажь!

И лучше бы он не говорил! Я тут же промазал по зубилу и со всей силы ахнул кувалдой по голой наковальне. Какая-то неведомая сила подбросила кувалду вверх, вырвала из рук и метнула ее в окно.

— Ложись! — запоздало крикнул мой кузнец.

Когда отзвенели и обсыпались разбитые стекла, я зажмурился, ожидая крепкого мата и немедленного отстранения от должности, но кузнецы почему-то разом захохотали, загибаясь от смеха. Даже дядя Миша вылез из своего угла и засмеялся черным лицом.

Когда они все отхохотали — а громче всех ржал дядя Петя — и разошлись к своим горнам, мой кузнец вытер слезы копченой рукой и велел идти за кувалдой. Я принес с улицы свой инструмент.

— Не тушуйся, работничек, — сказал дядя Петя. — Пока по голяку-то не вдаришь, кувалды держать не научишься. Прошлый-то боец вон аж куда угодил! — он показал на мятую вытяжную трубу дяди Лениного горна. — Горн своротил и чуть Леонида вон не убил… Как он тебя, Лень?

Дядя Леня опять тихо и задумчиво улыбнулся, маракуя что-то у горна, и ничего не ответил. Зато Боря пожевал толстые губы и раскатисто проговорил:

— Да будя вам… И впрямь убьете.

— Ты на зубило гляди, — посоветовал дядя Петя. — Тогда не промажешь. Да черешок-то не жми, легонько держи.

Он приставил зубило, я примерился и вдарил…

Бил вроде, как просили, но опять смазал, да не просто смазал: на сей раз зубило выбило из руки кузнеца — и в тот же миг дядя Леня, схватившись за голову, рухнул возле наковальни.

— Убил! — закричал мой кузнец, широко разевая рот. — Растуды-т твою туды! Наповал! Так тебя разэтак, расперетак!

Дядя Леня, кряхтя, встал на ноги, посмотрел на всех осоловелыми глазами и отнял руки от головы: из разорванной мочки текла кровь.

— Живой! — облегченно вздохнул мой кузнец и закричал на меня: — Ты что, разбойник? Убивать нас пришел?.. Не-ет! Я так работать не буду!

Он бросил молоток и сел верхом на наковальню.

— И почему все мне попадает? — у кого-то спросил дядя Леня и слабо улыбнулся: — Ишь ты, ровно быка, махом ссадил…

— А ты ухи-то не подставляй! — огрызнулся дядя Петя. — Развесил и стоишь! Видал, какого ухаря прислали? Он вам живо все висячее-то поотрубает!

— Дядь Лень! Я нечаянно! — чуть не плача, заговорил я. — Я же не хотел! Дядь Петь?..

— За нечаянно бьют отчаянно, — отрубил мой кузнец. — Ты понарошке всех нас поубиваешь, искалечишь, лешак. Сила есть, ума не надо… Не, парень, мы кровушку проливать не хотим.

— В голове-то шуми-ит, — как-то радостно протянул дядя Леня.

— Как не шумит — шумит, конечно, — согласился мой кузнец. — Надо наркозу принять, мужики, а то Ленька помрет еще. Ну-ка, дуй в магазин, раз человека чуть не убил. Одна нога здесь — другая там!

Я скинул фартук, натянул фуфайку и бросился к двери.

— Деньги-то возьми! — вслед сказал пострадавший.

— У меня есть!

Когда я вернулся с «наркозом», мужики уже расположились на верстаке, разложили свои припасы, сполоснули стаканы и ждали. Только Боря сидел за сверлильным станком и ел сало с хлебом. Вино разлили в три стакана, после чего дядя Миша взял свой и подался к себе в угол. На его горне грелась кастрюля с борщом. Кузнецы выпили и взялись за еду.

— А ты пока только закусывай, — сказал мне дядя Петя. — Выпивать тебе рановато. Верно, Леонид?

Дядя Леня бережно потрогал раненое ухо и согласно кивнул. Я достал свою сумку с обедом, выложил его в общую кучу на верстак и стал закусывать. Дядя Миша ел в своем углу, поставив кастрюлю на колени под брезентовым фартуком, раздувая черные щеки, дул на горячий борщ и громко швыркал. В другом углу, за станком, обедал Боря, и весь его обед состоял из огромного шмата сала и куска хлеба величиной с ладонь. Потом я узнал, почему так не по-компанейски обедали в кузне: Борю не принимали за общий стол, поскольку он приносил только сало о хлебом, а дядя Миша сам не хотел, потому как таскал с собой судки с первым, вторым и третьим. Пока мы обедали, я узнал, что дядя Леня и дядя Миша когда-то были молотобойцами у Рудмина и от него, как от дерева-матки, вышли в кузнецы. Потому их горны стоят по ранжиру. Они всяк в свое время отстояли на моем месте, отмахали кувалдами, а теперь только молоточками постукивают, куда бить и с какой силой — показывают. Я же еще этого кузнечного языка не понимал…