Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев

– Одежда неприметная, десятки тысяч людей ходят в такой: джинсы, серая рубашка, куртка. Ничего броского.

– И все-таки. Сейчас нельзя упускать ничего, ни единой мелочи… Теперь телефон-автомат. Таксофон, как принято говорить в эпоху консенсуса, саммита и ротации.

– Пустой.

– Может, он все-таки не работает?

– Работает. Уже проверяли.

Они проехали улочку до конца, Волошин нажал пальцем не какой-то рычажок, расположенный под панелью, надавил на педаль, и «боливар» заработал ровно, сыто, с тихим масляным звуком.

– Вот зверюга! – восхитился Корочкин.

20 сентября, среда, 15 час. 40 мин.

«Господи, как много всего построено в жизни на лжи, подлости, подначках, стремлении загнать друг друга в ловушку, вытащить из кармана соседа последний рубль и превратить его в доллар – свой доллар – либо оприходовать, пропить – впрочем, рубли – уже ничто, «зеленые» стали ныне ходовой российской монетой, поэтому охота идет уже не за рублями, а за долларами. Разве мог себе это предположить хотя бы на несколько минут дряхлеющий бровеносец Брежнев? Да в самом дурном сне не мог. Он сам брал и другим давал. А ныне? Разве люди, дорвавшиеся до кормушки, дают что-либо другим? Нет. Едят сами, и только сами, едят ртом, ноздрями, задницей, ушами, всеми отверстиями, которые у них есть, – и еще стараются отнять у соседа. Когда же они наедятся?

И кругом вранье. Сплошное вранье. Боже, когда все это кончится?

Вранье со страниц газет, со страниц журналов и журнальчиков. Кому какое вранье выгодно, тот это вранье и выдает за правду, за чистую правду, и дует в кривую дуду, и дует. Ложь несется из радиоприемников, ложь льется с экранов телевизоров. Даже самые честные, самые обаятельные люди, те, что в каждом доме родные, – и они врут. Врут убедительно, вдохновенно, красиво, до самого последнего своего часа, как, например, это было с Владом Листьевым. Хотя о покойниках плохо не говорят… Обаятельный мягкий Влад! А ведь все время врал. Работал на «светлое будущее», успокаивал людей, которым не его вранье было нужно, а обычный кусок хлеба. И ему сходило, пока он врал как журналист. Как только начал врать как бизнесмен – убили.

Первое вранье сходило – и всем сходит, оно стало принадлежностью, частью облика всех популярных людей, второе – нет…»

Смесь гадливости, растерянности, боли, тоски, скопившаяся в Белозерцеве, требовала выхода. Он был оглушен тем, что увидел, Ириной, ее обнаженным телом, которое лапал, тискал потными руками другой мужчина – не Белозерцев, а какой-то смазливый слизняк, ее враньем, ее предательством. Пусть переселяется под другую крышу, в другой дом… к этому слизняку.

Через несколько минут Белозерцев понял, что он находится в другой шкуре, не в своей – в шкуре человека, которого ему раньше приходилось только наблюдать со стороны, но забираться в нее он никогда не забирался. Другим Белозерцев сделался от боли, от того, что произошло с ним и что он увидел, и мыслить в результате он начал, как человек, которому сделали больно, очень больно. Он же – по сути своей – все-таки был другим: жестким, все замечающим, не прощающим промахов ни близким, ни далеким людям, ни своим, ни чужим…

Ему оставалось одно: взять себя в руки и стать прежним, хорошо знакомым самому себе Белозерцевым.

20 сентября, среда, 15 час. 45 мин.

Белозерцев очень быстро прикончил бутылку дорогого французского коньяка, который и пить-то, как свидетельствуют знатоки, нельзя, это преступно – можно только нюхать, брать на кончик языка по чуть-чуть, по одной капельке, а потом прижимать ее к небу, чтобы почувствовать неземной вкус, молиться и плакать от восторга, но пить стопками?! Или из горлышка, а Белозерцев, только когда в кабинете находился Пусечка, пил цивилизованно, из коньячной стопки, потом, может быть, еще один раз хлебнул из стопки, а дальше… дальше все понеслось по-рабоче-крестьянски, из горла.

Он должен был опьянеть от коньяка – все-таки крепкий напиток, глотку даже дерет, хотя не должен драть, язык во рту стал наждачно-шершавым, – но Белозерцев не опьянел. Наоборот, он был противно трезв, чист, – вначале, правда, у него пошумело немного в голове, но потом все успокоилось – прошло.

Белозерцев вытряхнул из фляжки себе на ладонь остатки коньяка – несколько капель, понюхал их, потом слизнул языком… Ну и чего хорошего в этой небесной влаге? Обычная дрянь, как и все остальное. В подреберье, там, где находилось сердце, его кольнуло, боль электрическим разрядом стремительно переместилась под лопатку, обозначилась там, Белозерцев вздохнул, вытер руку с коньячными каплями о брюки.

– Ол-ля! – выкрикнул он зычно, словно на ветру, оглушая самого себя. Поморщился, склонил голову. Когда открылась дверь – он даже не видел, кто вошел в кабинет, секретарша или кто-то еще:

– У нас хороший коньяк есть?

– Есть представительский запас, – ответила Оля. Это была все-таки она.

– Представительский? Там разный коньяк имеется. Есть ничего, а есть пакость, сработанная из керосина, только из керосина французского, не нашего. Называется «Наполеон», «Мартель» и так далее. Впрочем, французского не надо – ни плохого, ни хорошего. У нас должен быть «Варцихе» – грузинский коньяк, настоящий. Я сам покупал десять бутылок. В «известинском» магазине – там в издательстве, внутри, на территории, есть магазинчик, я там брал. В таких магазинах коньяки продаются без обмана и вместо «Варцихе» перцовку или «горный дубняк» не подсунут. Бутылок восемь мы с тобой пустили в распыл – потратили на гостей, пара бутылок осталась. Найди их. И принеси сюда.

– Обе?

– Обе.

Секретарша без единого звука, словно бы была бестелесной, вышла. Она обладала хорошим качеством – тем самым, которым обладал, например, покойный Сережа Агафонов, – становиться, когда надо, невидимой и неслышимой. «Покойный…» Белозерцев не удержался, скрипнул зубами. Люди нескоро привыкают к тому, что ряды около них редеют. Но в конце концов привыкают. Нет ничего более низменного на земле, чем человеческая натура, она ко всему привыкает – к Гитлеру, к Сталину, к Горбачеву, к Клинтону, со всеми мирится, все для нее хороши, пока правят, сидят на Олимпе, и становятся отвратительны, когда уходят. С волками человек живет и общается по-волчьи, с воронами по-вороньи, с рыбами по-рыбьи… Вот создание! Белозерцев швырнул пустую фляжку в урну, на дне которой валялись порванные бумажки. Потом, подумав, потянулся за ней – красивая все-таки посудина. Может пригодиться. И стекляшечки приданы к ней элегантные – стопочки оригинальной формы, превосходно отлитые, опробованные, удобные для руки. «Для руки… – невольно усмехнулся, – для желудка, между прочим – тоже».

Сунул фляжку в ящик стола. Туда же засунул и стопки, сиротливо стоявшие в стороне от телефонов.

– Ладно, вернемся к нашим баранам, – проговорил он вслух с такой резко накатившей изнутри тоской, что у него перехватило горло. Нажал на кнопку звонка.

Оля появилась не сразу, лишь через несколько минут – искала в кладовке коньяк.