Северная Русь: история сурового края ХIII-ХVII вв. - Марина Черкасова

В грамоте суздальских князей В. Ю. и Ф. Ю. Шуйских Спасо-Евфимьеву монастырю на село Омутское 1445/46 г., наряду с пивом, фигурируют брашинина/брашинины (во множественном и единственном числе), от слова «борошно», «брашно» – кушанье. Оно известно уже по Покону Вирному Краткой редакции Русской Правды. В духовной первой игуменьи московского Новодевичьего монастыря Елены Девочкиной 1547 г. фигурирует «брашная трапеза во время обеда». В одной челобитной властей Ферапонтова Белозерского монастыря 1699 г. «борошно» употребляется как синоним имущества самого разного состава.

О попытке государственного регулирования частного пивоварения свидетельствует указ Бориса Годунова на Соль Вычегодскую от 3 ноября 1601 г., посланный кабацким и таможенным головам, старостам в условиях поразившего страну голода. Наряду с мерами по удержанию твёрдых цен им разрешалось варить «не ото многа пива» только «для великие нужи» – по двунадесятым праздникам, на родительские памяти, родины и на свадьбы и делать это с великим бережением, чтобы не допустить лишнего расхода хлеба. Особое внимание было обращено на деятельность солодовников Соли Вычегодской и всего Усольского уезда, чтобы они «много хлеба не закупали и солодов многих для хлебного недороду не ростили и не продавали». Однако меры по регулированию цен на хлеб и его расходу, как известно, в тех условиях не дали желаемого результата, не предотвратили рост в стране социальной напряжённости, вылившейся в смуту.

Из правовых памятников средневековой Руси институт пиров и братчин отразили: Русская Правда (XI–XIII вв.), Псковская судная, Двинская и Белозерская уставные грамоты (XIV–XV вв.). Наибольшее число упоминаний о пирах и братчинах содержится в жалованных (иммунитетных) грамотах духовным корпорациям и монастырских уставных грамотах XV–XVII вв. Законодательные памятники зафиксировали главным образом моменты, связанные с правонарушениями на пирах, – «свады», «свары» (ссоры), драки, убийства, совершенные в гневе или под действием застольного возбуждения и опьянения. В ст. 6 Пространной редакции Русской Правды устанавливалась ответственность убийцы («головника») за совершенное им преступление в ссоре или на пиру «явлено» (прилюдно, у всех на глазах).

Согласно Двинской уставной грамоте 1397/98 г., удержавшей некоторые традиции Русской Правды, наместники и их судебные агенты – дворяне – брали пошлину «по кунице с шерстью» за «бой на пиру», расследование которого уже по окончании пира было доведено до суда (3-я ст.). В той же статье допускалось разрешение подобного конфликта в самой общине, если конфликтовавшие стороны тут же сами примирились («взяли прощение не выйдя из пиру»). Архаичные реплики, восходящие к Двинской грамоте, находим в жалованной уставной кн. Юрия Ивановича Кашинского дмитровским бобровникам 1509 г.: «…А в пиру или в братчине посварятся или побьются, а не вышед с пиру помирятся, и ловчему и его тиуну в том нет ничего». Если примирение произошло «вышед с пиру за приставом», то ловчему и тиуну полагалось «хоженое»: в городе 4 деньги, в деревне – 1 деньга. Это, в дополнение к Псковской судной грамоте, указывает на пиры и братчины как на явление общественной жизни и города, и деревни.

В сказаниях писателя Бориса Шергина отразились некоторые мотивы Двинской уставной грамоты и тех исторических обстоятельств, в которых возник этот памятник. Так, в рассказе «Корабельные вожи» речь идёт о двух друзьях-лоцманах – Никите Звягине, возводившем свой род к новгородцам, и Гуляе Щеколдине, происходившем от москвичей. Приятели часто ходили друг к другу на пироги, блины и пиво. Однажды на «вожевой братчине», куда, кроме братчиков-корабельщиков, было приглашено много гостей (разные поморские «города» и «реки»), они крепко поссорились из-за нарушения иерархического порядка рассаживания гостей: высокий стол должна была занимать Новгородская Двина, «середовый» – Москва и Устюг, а низкие столы – «чернопахотные реки». В ходе ссоры бывшие друзья не скупились на взаимные оскорбления: «мужичий род, крамольники новгородские»; «московский таракан, щеколда». Их гневные филиппики распространялись и на предков («твой дед был карбасник, носник, от Устюга до Колмогор всякую наброду перевозил, по копейке с плеши брал», «а твой дед – барабаншик, по дворам ходил, снастей просил – не подали»). Упоминание «барабанщика» косвенно может указывать на музыкальный инструмент бродячего скомороха. В этом плане прозвище Гуляй весьма показательно. После долгих душевных мук герои сказания примирились со словами «Велика Москва державная!».

В данном сюжете, несомненно, отразились сложные перипетии длительного московско-новгородского противоборства за Двину, вовлеченность в эту борьбу других поморских городов и земель – Устюга, Ваги, Пинеги, Печоры. Угадывается в нём и упорядоченность, иерархичность «братчинного» действа, рассаживание братчиков и гостей на пиру по определённому ранжиру. В приведённом сказании, имеющем несомненную фольклорную окраску, интересно ещё и то, что поссорившиеся новгородец и москвич – это люди разного имущественного достатка (один богаче, другой – беднее), а в Судебнике 1589 г. размер возмещения за бесчестье (каковым являлось и словесное оскорбление, всякая «матерная брань») определялось дифференцированно, в зависимости от имущественного и общественного статуса – от 3 до 1 руб. Образ праздничного коллективного застолья возникает ещё в одном рассказе Б. Шергина – «Грумаланский песенник». Там его на пиру трижды чествовали чашей, а потом хлебы со столов убрали, и тот запел, заговорил.

В Псковской судной грамоте (ПСГ) пиры фигурируют как постоянная форма социальной коммуникации на северо-западе Руси. К числу правонарушений на пирах относилось и похищение вещей. Грамота считала достаточным свидетельством 4–5 чел. о «бою» (драке) на пиру в городе, пригороде, селе или волости. В памятнике упомянуты «пировые старосты» – распорядители пиров, «пивцы» – их участники, «пировые господари» – хозяева помещений, в которых пиры происходили. Именно пировому старосте утративший вещь на пиру мог делать соответствующее заявление, а самой братчине усвоялись судебные функции по рассмотрению имущественных споров, возникших во время пиршественного собрания (покупка вещи «спьяну, обмен, воровство): «Братщина судит как судьи» (113-я статья). Её Ю. Г. Алексеев считает отголоском древнего общинного суда, но в эпоху ПСГ ему были подведомственны малозначительные, второстепенные дела. Приведённую норму 113-й статьи ПСГ можно, думается, сопоставить с практикой примирения «не вышед с пиру», когда конфликт братчиков не доводился до публичного суда.

Похищение вещи на пиру в актах Северо-Восточной Руси, как пишет в специальной статье А. Л. Хорошкевич, называлось по-разному – татьба, гибель, убыток, беда или «иное лихо». Исследовательница тщательно проследила терминологию актов и считает, что термин «убыток» употреблялся в канцелярии московских князей, а на смену ему приходит термин «гибель», восходящий к владимирско-суздальской традиции. «Гибелью» в таком значении отмечено подобное похищение и в Белозерской уставной грамоте 1488 г. (БУГ). А. Л. Хорошкевич выявила употребление в актах терминов «ходить/ездить на пиры» со стороны представителей княжеской администрации, всяких ездоков и «незваных гостей»: хождение предполагает сравнительно небольшое расстояние, а приезды – более отдалённое, что отражало степень дальности властных агентов от управляемых ими территорий. По мнению исследовательницы, само выражение «незваный гость», как и известная поговорка («незваный гость хуже татарина»), – происходят в XV в. с территории окраинного Суздальско-Нижегородского княжества, сильно страдавшего в 1440–1450-х гг. от набегов казанских татар. Не случайно в общие грамоты Спасо-Евфимьева монастыря 1450 и 1551 гг. были включены в развёрнутом виде запретительные статьи по поводу незваных гостей и порядке суда, если «учинится какова гибель» на пирах и братчинах. Показательным считаем и распоряжение, данное Иваном III своему должностному лицу в Переславль в начале 1460-х гг., чтобы на сёла Троице-Сергиева монастыря «не метать проездов и проторов татарских». В этом также отразилась активизация татарских набегов на Русь в указанные годы, поэтому актуальной для монастыря стала забота о неперекладывании обременительных расходов на татарские проезды с чёрных волостей Переславского уезда на защищённые иммунитетом сёла.