Операция "цитадель" - Богдан Сушинский

Единственное, что по-настоящему устраивало вождя, — это полная и безоговорочная капитуляция Венгрии перед советскими войсками. Но для этого Сталину еще нужно было потянуть время и дождаться, когда его войска вклинятся в этнические земли венгров, когда они разгромят их наиболее боеспособные части и создадут угрозу вторжения в Будапешт.

Однако все эти размышления, о которых руководитель венгерской миссии вряд ли догадывался, так и остались в сознании генштабиста. Встретившись взглядом с переводчиком, Антонов в очередной раз утвердительно кивнул:

«В целях проверки и контролирования за этой эвакуацией, — продолжил тот чтение условий, — три союзных правительства направят в Венгрию своих представителей, которые будут действовать в качестве объединенной военной миссии под председательством советского правительства.

Венгрия обязана порвать все отношения с Германией и немедленно объявить войну Германии, причем советское правительство готово оказать помощь Венгрии своими войсками…»

Переводчик еще только дочитывал это послание, а генерал Габор уже стоял с осунувшимся, посеревшим лицом человека, который не на того поставил и который проиграл все, что только способен был проиграть.

Он знал, что Хорти не способен выполнить эти условия. Мало того, когда требования Сталина станут известны нилашистам и массе других национал-патриотов Венгрии, те попросту заставят Хорти уйти в отставку, или, в крайнем случае, превратят его в тронное чучело, а вся реальная власть в стране и в армии перейдет к премьер-министру, пост которого, конечно же, займет Ференц Салаши со своими фашистами. А ведь нужно еще учитывать реакцию Гитлера и командующего германскими войсками в Венгрии.

Только теперь инспектор жандармерии понял, что он зря ввязался в эту историю, приняв предложение и сторону Хорти. Жандармерия — при всех правителях и режимах остается жандармерией. Кто бы ни пришел к власти и какие бы войска ни оккупировали Венгрию, Габор, как жандармский генерал, всегда мог сохранять свои титулы и свое «лицо». Худшее, что ему могло угрожать, это почетная отставка, с сохранением чина и наград.

Однако с такой уверенностью встречать свое будущее генерал-полковник мог только до этой поездки в Москву, из которой ему предстоит вернуться, как из ипподрома, где он фатально поставил на давно выдохшуюся лошадку. Единственное, что ему оставалось сейчас, это сразу же после прибытия в Будапешт связаться с Салаши и поведать ему обо всей подноготной своей миссии.

Возможно, он так и поступил бы, если бы не осознание того, что даже покаяние перед Салаши и перебежка в лагерь нилашистов всего лишь на несколько месяцев отстрочат его отставку, его окончательное падение. Так не лучше ли уйти в отставку сразу же после возвращения из Москвы?

«В любом случае, — сказал себе генерал-полковник Габор, — ты должен быть признателен регенту Хорти и самой судьбе, что оказался во главе этой миссии в Москву. Этой особой, исторической миссии. Ни один венгерский генерал, как бы он ни прославился в боях этой мировой войны, не войдет настолько прочно не только в венгерскую, но и в мировую историю, как войдешь ты, генерал, который не видел передовой, но который оказался на острие дипломатического наступления регента. Так что тебе ли превращать эту неудавшуюся миссию в личную трагедию?!»

Сказав себе это, генерал Габор как-то сразу приободрился и посмотрел на советского генштабиста с нескрываемым снисхождением.

— Вам все понятно, господин генерал-полковник? — безучастно поинтересовался тем временем Антонов.

— К тексту письма вашего правительства у меня вопросов нет. Но, в общем, позиция Сталина в этой ситуации меня удивляет.

— Еще раз задаю вопрос: «Вам все понятно из того, что заложено в тексте письма советского правительства»? — раздраженно спросил генерал армии.

— Нам понятно только то, — с солдатской прямотой ответил руководитель миссии, — что советское правительство упускает шанс бескровно овладеть Венгрией и получить в ее лице союзника в дальнейшей борьбе против фашизма. Советский Союз эту возможность упускает, господин генерал армии, и в этом ошибка вашего руководства.

— Трудно предугадать, что потеряли и что приобрели политики на дипломатических фронтах, пока не выяснилось, что потеряли и что приобрели их армии на фронтах окопных, — многозначительно заметил генерал Антонов.

После того как почти все присутствующие заверили командарма в готовности сложить свои головы на алтаре отечества, в комнату неожиданно вошел дежурный офицер и сказал, что его просят подойти к телефону. Звонят из Берлина, из штаба рейхсфюрера СС Гиммлера.

Власов победно взглянул на своих подчиненных, давая понять, что теперь с ним считаются в наивысших сферах рейха, но в это время послышался высокомерный голос доселе упорно молчавшего генерала Жиленкова:

— Хотят уведомить командарма о конгрессе народов России, о котором хотел уведомить я сам.

Власов недобро взглянул на него, как на зазнавшегося выскочку. Точно так же взглянули на него Трухин и Мальцев, однако святость тайны общения командарма с самим рейхсфюрером СС уже была нарушена. К тому же не понятно было, с чего вдруг Жиленкову известно о конгрессе больше, чем вождю движения.

Вот уже в течение года Власов отстаивал свое исключительное право на общение с высшими иерархами рейха, как право первой брачной ночи. Поэтому в комсоставе РОА прекрасно знали, что всякую попытку кого-либо из русских генералов или старших офицеров вступить в подобный контакт без его ведома Власов воспринимает как попытку посягнуть на святая святых в его Освободительном движении.

Тем временем легко ранимый, а потому обескураженный вождь извинился и вышел. А когда вернулся, все обратили внимание на то, что он гримасно улыбается и нервно вытирает платочком вспотевшие от волнения руки.

— То, чего я так ждал и чего добивался, наконец-то свершается, — не стал он томить души своего комсостава. — Наше движение приобретает всеевропейский масштаб. Только что мне сообщили, что германское руководство дало принципиальное согласие на проведение в скором времени конгресса представителей освободительных движений различных народов России.

— Давно пора собрать в кулак все русские силы, — вновь оживился генерал-майор Жиленков, он же, в армейском миру, Шоферюга, которого осуждающие взгляды коллег ничему не научили. — Европа должна знать, что теперь она может рассчитывать на мощное антикоммунистическое движение, опирающееся не только на морально и физически стареющих беляков и монархистов, но и на новое, молодое русское офицерство.

И опять Власову не понравилась его реплика, но не по сути, а только потому, что произнесена была Жиленковым, единственным из генералов, который реально претендовал на роль руководителя Русского освободительного движения и на пост командующего РОА. И который, не скромничая, говорил: «Между прочим, руководство рейха долго думало, кому отдавать предпочтение: мне или этому… Власову. И если остановились на Власове, то лишь потому, что фюрер прислушался к мнению фельдмаршала Кейтеля, отдавшего предпочтение командарму разгромленной полевой армии только из-за его значительно большего командного опыта».