Цеховик. Отрицание - Дмитрий Ромов

так.

— Да ясно-ясно.

— Егор, ну ты идёшь? — спрашивает Наташка. — Я тогда пошла, не буду тебя ждать. Здравствуйте, Андрей Михайлович.

— Здравствуй, — отвечает высокий, сухой, достаточно молодой мужчина в очках.

Он останавливается и внимательно осматривает меня. А я его. Волнистые волосы и безысходность в глазах.

— Брагин. Что с твоей головой? Ну-ка повернись. Ты чего натворил-то? С ума что ли сошёл?

— Несчастный случай, Андрей Михайлович, — пожимаю я плечами, не представляя, кто он такой.

— И что мы теперь будем делать? — спрашивает он.

— Выздоравливать, восстанавливаться, — улыбаюсь я, — соблюдать режим, ну, и всё такое. Наблюдаться у врача, дыхательной гимнастикой заниматься.

— Это, как раз, меня не касается. Я говорю про открытое комсомольское собрание. Городское. Ты помнишь вообще-то? Мы же списки уже подали.

— Андрей Михайлович, вообще-то у меня посттравматическая амнезия, я даже имя иногда своё забываю.

— Ничего, вспомнишь. Вот с головой твоей что делать? Это же стыд какой. Ладно, иди в Комсомольскую комнату, сейчас на комитете обсудим эту проблему. Через пять минут начинаем.

Куда? Это шутка такая? Комитет комсомола?

— Извините, но я не могу. Мне в больницу надо на уколы.

— Успеешь.

— Да как «успеешь»? Они через сорок минут закрываются, а мне же дойти ещё нужно.

— Так, Брагин! Ты комсомолец или нет? Знаешь, что такое «надо»? Читал «Как закалялась сталь»? А если бы тебя туда, на место Корчагина, ты бы и там канючил?

Да твою же налево! Знаю я этих прозаседавшихся, разведут бодягу сейчас на два часа.

— В суд бы на вас, Андрей Михайлович, или прямо без суда и следствия по законам того же Павки Корчагина.

— Поговори мне ещё. Идём, я тебя за ручку отведу.

— Наташ, не поминай лихом, — киваю я Рыбкиной, — считай коммунистом, если что.

Она прыскает.

Я что в комитете комсомола? Что за бред такой? Где я и где комитет! Нет, видать сильно я накосячил в прошлой жизни. Вот прям очень сильно.

— Что случилось-то? — спрашивает этот хмырь, пока мы поднимаемся на четвёртый этаж.

Вот что мне стоило выскользнуть из кабинета и сразу идти на выход, а не стоять разинув рот. Фак! По-другому и не скажешь.

— Хулиганы напали. Пришлось дорого продавать свою жизнь.

— Ну-ну. Всё хохмочки у тебя. Вот напишу тебе правдивую характеристику, будешь знать, ни в один ВУЗ не примут.

Судя по всему, угроза нереальная, а ради красного словца, что называется.

Мы входим в Комсомольскую комнату. У окна знамя с тяжёлой золотой бахромой и простым железным наконечником. На стенах вымпелы и стенгазеты, на шкафу ватман в рулонах. Во главе стола сидит крупный белобрысый пацан и улыбается. За столом идёт оживлённая болтовня. Кто-то смеётся, а кто-то как и я грустно и смиренно ждёт окончания этого пира духа.

— О! Егорище! — восклицает белобрысый комсомольский лидер. — Ты куда голову пихал?!

Сам же он и смеётся больше других своей шутке. Здравствуй, племя младое, незнакомое…

— Так, ну-ка, привели себя в порядок, — строго говорит Андрей Михайлович. — Яворовский, начинай заседание. Давайте, быстрее всё решим, быстрее пойдём.

Он, вероятно, зам по воспитательной работе. Судя по всему, работа эта, воспитательная, поперёк горла ему стоит. Уж больно взгляд печальный, безысходность в нём и вселенская скорбь.

Я сажусь с краю, поближе к выходу.

— Привет, — тихо улыбается мне скромная милая девочка. Наверное, восьмиклассница, выглядит ещё совсем ребёнком.

— Привет, — киваю я.

— Первый вопрос, — говорит руководитель. — Подготовка к городскому открытому комсомольскому собранию.

Я поднимаю руку:

— Товарищи, у меня предложение!

— Не паясничай. Какое предложение? До тебя дойдём ещё.

— У меня самоотвод. Как видите, я принять участие в собрании не смогу по медицинским и косметическим соображениям.

Все начинают хохотать.

— По космическим а-ха-ха!

— По каким косметическим? Помада закончилась?

— Короче, — не поддаюсь я. — Я получил увечья в бою и стал инвалидом.

— А-ха-ха! Инвалид умственного труда!

— Да, у меня справка есть, — говорю я. — Если что, я и всечь могу недоверчивым.

— А-ха-ха! Крикунову всеки!

— Так! А ну-ка, замолчали все! — бьёт рукой по столу Андрей Михайлович. — Кто сказал: «Крикунову всеки»? Вы совсем оборзели уже? Привыкли, что учителя орут на вас и по-нормальному не понимаете? Сядь, Брагин, не устраивай балаган. Яворовский, веди заседание, а то я сам тебе всеку сейчас!

— Не имеете права! Детей нельзя…

— Всё, я сказал!

Бедный. Мне самому смешно становится. Ну вот что он бедолага сделать может? Характеристику испортит? Да кому она нужна? Класснуха их под копирку штампует…

В общем, я целых сорок минут нахожусь в этом делирии и как пробка из бутылки шампанского вылетаю из комнаты комитета комсомола, как только становится можно.

Из-за этого несчастного Крикунова не успею заскочить домой и пообедать. Мне надо уже мчаться к Гусыниной. Она просила быть к половине третьего, а это значит, что прямиком надо лететь на остановку. Я иду на трамвай, потому что так будет быстрее. Выхожу из школы и чешу мимо детских садиков к стадиону.

Как назло трамвая долго нет. Уже пешком бы до Швейки добежал, а там и автобус, и другие трамваи. Вот ёлки! Трамвай не идёт, но зато подходит та девочка из комитета комсомола, что сидела рядом со мной.

— Ты что, на трамвае? — спрашивает она.

— Ага, мне на Южный надо сгонять, — отвечаю я.

— Значит, вместе поедем.

— А ты что, на Южном живёшь? И каждый день мотаешься в такую даль?

— Нет, — машет она головой, — я у Вокзала. Мы два месяца назад переехали, но я не захотела в другую школу переходить.

— Понятно.

— А чего с тобой случилось? — спрашивает она. — Ну, что, с головой?

— Да, на самом деле, ничего особенного, несчастный случай.

— А тебе правда в больницу надо было?

— Нет, конечно, я уйти хотел пораньше…

Наконец, приходит красный рубленый, с замёрзшими стёклами, трамвай. Он переваливается с боку на бок, как жирная утка, качаясь на рельсах, волнистых от постоянных перемен температур.

Мы забираемся внутрь. Народу набивается прилично и девочку прижимает ко мне. Она совсем не смущается и без умолку болтает, что в моей ситуации очень даже полезно. Болтун — находка для шпиона. Да-да. Впрочем, сведения, которыми она располагает, особой ценности не имеют.

У вокзала она выходит, а я еду дальше. Еду-еду-еду и, наконец, приезжаю.

— Егорка, по тебе можно часы сверять! — с улыбкой говорит Любовь Петровна и смотрит, как всегда ласково. — Молодец, сынок. Голодный? Или опять нет?

— Скрывать не буду, сегодня не успел поесть.

— А чего так?

— Так первый день школы, ещё комитет комсомола придумали.

— Зина! — кричит тётя Люба в коридор. — Ну-ка, сообрази там комсомольцу нашему перекусить.

В этот момент из боковой