Вкус ледяного поцелуя - Татьяна Полякова

– Я сама милиция. И закон. А у него вообще звездашерифа. Хочешь, покажет?

– У меня, между прочим, жена погибла. Могу я…

– Вот о жене мы бы и хотели поговорить.

– Так ведь говорили уже, – скривился он.

– Ага. Ты про записную книжку рассказывал, про охи, ахии вздохи, а что, кроме охов и ахов, там было?

Он вроде бы удивился, молча уставился на меня, но выражениеего глаз быстро менялось.

– Ты почему записную книжку сжег? – перешла я наласковый шепот.

– А чего ж мне эту дрянь хранить? Перечитывать наночь? – разозлился Сергей.

Я кивнула, вроде бы соглашаясь, и опять спросила:

– А может, ты просто не хотел, чтобы следователь узналнекоторые обстоятельства ее жизни? Не про любовника, нет. Про ту давнююисторию. И даже убийцу ее простил?

Он вновь замер, потом подался вперед, навалился грудью настол, торопливо налил водки в стакан, выпил, передернул плечами и закрыл глаза.

– Каково мне было узнать… – сказал он тихо. – Яведь любил ее, ей-богу, любил. Может, как-то не так, но я старался, а она… Комуверить после этого, как жить?

– О жизни потом, – перебила я. – Сейчас поделу. Что ты узнал из записной книжки? Начнешь отнекиваться…

– Да не пугай… – Он тяжело поднялся, кивнул: – Пошли навоздух. Здесь дышать нечем.

Мы с Лукьяновым переглянулись. Он все время держался рядом сСергеем, было ясно: сбежать не даст.

Вышли на улицу. После душного помещения здесь показалосьхолодно, я зябко поежилась. Сергей направился во двор, сел на скамейкунеподалеку от детской площадки. Я села рядом, Лукьянов привалился к дереву.

– Как узнали? – вдруг спросил Сергей. –Впрочем, понятно… не зря, значит, вам деньги платят. Тяжело мне говорить… –вышло у него жалко. И взгляд стал затравленным. – Вы лучше спрашивайте, яотвечу.

– Двенадцать лет назад в городе было совершеноубийство. Девочку четырнадцати лет сначала пытали, а потом сожгли.

Он зажмурился, точно увидел все это наяву.

– Она убила, – сказал он поспешно, точно чертигнались за ним и уже сидели на закорках.

– Кто “она”?

– Ленка с подругами. И парнем этим. Вчетвером.

– Что конкретно было в дневнике?

– Да не дневник это вовсе. Так, записывала иногдавсякую всячину. Испугалась она очень, а поделиться не с кем. Разве ж такимподелишься? Я Ленку двенадцать лет знаю, как раз и познакомились в тот день,когда девчушку эту хоронили. Как она ревела, взахлеб. Я-то думал, от жалости,оказалось, от страха. Весь город в шоке был – такое сотворить. А мы на танцах встретились.Я ее провожать пошел, конечно, заговорили об убийстве этом, тогда только о неми разговоров было. А она съежилась вся, как мне, говорит, девочку жалко, беднаяона бедная, и сама вся трясется. Я в нее и влюбился, потому что добрая. Есличеловек чужую беду, как свою, чувствует, такой человек… не продаст, правда?

– Не знаю, – неожиданно ответил Лукьянов.

– Чего ты не знаешь? – разозлилась я.

– На вопрос ответил. Он спросил, я ответил. По мне, таклюбой продаст, если выгоду усмотрит.

– Это все ваши ментовские штуки, – нахмурилсяСергей. – Привыкли с отребьем возиться. А по мне… В общем, я ее любил, и яей верил. А она меня обманывала, наверняка еще и смеялась, что такой дурак.

– Может, не смеялась. Может, боялась, что узнаешь да издома погонишь.

– Это вряд ли. Хотя боялась она здорово. Не меня,конечно, а того, что история та наружу выйдет. Подруга ей письмо прислала.Письма не видел, только конверт. Обратный адрес запомнил и фамилию. Удивился,что из Красноярска письмо. Далековато… Откуда у Ленки там подруга? Спросил прописьмо, а она разозлилась ни с того ни с сего. Чего пристал, не твое, мол,дело, школьная подруга. Не мое, так не мое. А когда по телику об убийствесказали, ну и фамилию тоже, я и вспомнил. Как твою подругу, говорю, зовут? Онателик выключила и белая стала, как полотно. Молчи, говорит, молчи об этомписьме. Тут я испугался. Чувствовал, что-то страшное… расспрашивать стал. Онатолько злилась. Дерганая, нервная. А потом… потом, когда убили Ленку и язаписную книжку нашел, понял…

– Что конкретно было в записной книжке? – вновьспросила я.

– Конкретно? Да всякие мысли… Испугалась она очень.

– Чего испугалась?

– Того, что узнают. Ведь эта Вероника сюда ехала…Понятно, что…

– Что – понятно? Лена боялась, что та будет еешантажировать?

– Нет, – подумав, ответил он. – Там такого небыло.

– А что было? – Теперь и Лукьянов лишилсятерпения.

– Ну, что та история… не помню, как она написала… “Ядумала, что все забыто, и вот…” В таком духе, и еще про девочку эту, что она ейснится, и каждый раз они ее опять убивают… Не помню я, – сказал он, смукой глядя мне в глаза.

– Не стоило тебе сжигать записную книжку, –вздохнула я.

– Знаю. Сгоряча, в сердцах, как говорится… – Он покачалголовой, а я испугалась, что заплачет, мужские слезы для меня труднопереносимы.

– Ладно, – махнула я рукой, – сделанного неворотишь. Иди допивай, если добрые люди тебя уже не опередили.

Лукьянов отлепился от дерева, и мы направились к машине.

– Эй! – крикнул Иванов. – Что делать-то? Вмилицию идти?

Я только рукой махнула.

– Что ж, – садясь за руль, сказал Лукьянов. –По-моему, картина ясна. Даже если мужу-рогоносцу привиделось и он прочел то,чего и не было, дела это не меняет. Если ему привиделось, могло пригрезитьсяеще кому-то.

– Угораздило же его сжечь записную книжку, – проворчалая.

– Я бы на его месте тоже сжег. – Тот факт, чтоЛукьянов был способен представить себя на его месте, приятно удивилменя. – Прочитав дневник, он решил то же, что и мы сейчас: кто-то убиваетучастников того давнего преступления, а значит, следствие заинтересуетсязаписной книжкой убиенной. А там описание ее измен. Кому ж такое приятно?

– Поедем к матери девочки, – кивнула я. Но с этимнам пришлось повременить.