Сестры Шанель - Джудит Литтл

будет создавать уютную атмосферу. И все это элегантно, богато, роскошно.

В то лето Селестина большую часть времени проводила на Монпарнасе, иногда я ходила с ней в Dôme – кафе, где теперь собирались бедные художники, обитавшие когда-то на Монмартре. Монмартр стал слишком дорогим, слишком туристическим благодаря художникам предыдущего поколения, чьи знаменитые полотна выдавили это новое поколение за пределы их исконного дома.

На Монпарнасе аренда была дешевой, как и рестораны. Это был рабочий район, и в теплые вечера благожелательные хозяева многочисленных уличных кафе позволяли часами сидеть за столиками, ничего не заказывая. То же самое происходило в Closerie des Lilas на бульваре Сен-Мишель («Бульмиш», как называла его Селестина) и в других открытых кафе, где под тенистыми деревьями и в беседках, увитых сиренью, собирались артисты, художники, поэты, натурщицы, музы, бродяги и бездельники.

Здесь всегда было на что посмотреть, всегда было с кем поговорить. Богема – так их называли. Представители разных национальностей. Длинноволосые. В потрепанной и странной одежде, с разлохмаченными бородами, картинно курившие трубки. Я единственная выделялась благодаря обычной блузке и юбке из «Бон Марше». И все же я чувствовала, что принадлежу Монпарнасу. Здесь ощущались скрытая печаль, ностальгия сродни тому чувству тихой тоски, которое переполняло меня из-за потери Джулии-Берты. Я была здесь как дома.

Селестина приходила по другой причине: посмотреть, как работают художники. Они все время делали наброски на салфетках или клочках бумаги. Если они продавали рисунок за несколько франков, то тут же тратили деньги на выпивку. Они жили в кредит в ресторанах и художественных магазинах. Сидя за столиками, они спорили о теории и выразительности, цвете и свете. Для Селестины эти кафе были одним большим учебным классом.

Порой среди художников появлялись хорошо одетые мужчины, которые прогуливались, исподтишка бросая вокруг оценивающие взгляды.

– Кто они? – спросила я Селестину, когда она в первый раз привела меня туда.

– Торговцы произведениями искусства, – прошептала подруга. – Они стараются как можно дешевле скупить все что могут у художников, которые, по их мнению, талантливы. На случай, если те станут знаменитыми.

– А кто-нибудь из здешних прославился?

– Еще нет. Есть один – Пикассо, о котором все говорят. Эти господа всегда вертятся возле него. Он носит с собой пистолет и порой, когда вокруг толпится слишком много народу, стреляет в воздух. Есть еще один – Модильяни. Мы коротко называем его Моди. Говорят, за ним нужно наблюдать, он подает надежды.

Однако все смотрели на Моди, но не в том смысле, какой имела в виду Селестина. Он обычно выставлял себя на посмешище после того, как выпивал слишком много. Он был высок и вызывающе красив, раним и харизматичен, и все это привлекало к нему людей, несмотря на его выходки. Иногда он сидел с нами, и пока мы болтали, яростно рисовал, часами набрасывая то, что стояло на столе: графин, руку, пачку сигарет, цветок в вазе, как будто пытался извлечь из предметов душу.

Он пил стакан за стаканом, если ему удавалось продать свои наброски. Потом засыпал, иногда положив голову на плечо Селестины, иногда на мое, и мы изо всех сил старались не шевелиться, чтобы не разбудить этого большого ребенка-мужчину, который, казалось, нуждался в защите.

Пока он не просыпался и не выпивал еще – слишком много, и тогда хозяева выгоняли его за неподобающее поведение.

Был еще один человек, который присоединился к нам, поэт, который всегда ходил с блокнотом и что-то в нем писал. У него было самое что ни на есть поэтическое имя: Гийом Аполлинер.

– Это не настоящая фамилия, – заявил однажды Моди с итальянским акцентом, когда Гийом ушел, чтобы присоединиться к столику своих друзей-литераторов. – Он ее выдумал.

– Ну, – заметила я, – если бы я придумывала себе псевдоним, он был бы именно таким.

Воинственное имя, имя античного бога, чтобы скрыть под ним хрупкое существо, спрятать его от жестокого и холодного мира.

Габриэль не понимала, для чего мы ездим на Монпарнас. Она боялась, что нас могут принять за проституток.

– Это же трущобы, – сказала она однажды днем.

Я отпаривала поля шляпы, чтобы свернуть их по одному краю – новый стиль, который пробовала Габриэль. Селестина рисовала ее в профиль в широкополой шляпе с эффектным страусиным пером.

– Дряхлые. Убогие, – продолжала Габриэль, и мне пришло в голову, что, возможно, она не любит Монпарнас, потому что он напоминает ей обо всем, что она упорно хочет забыть. – Не могу понять, зачем туда ходить. Особенно тебе, Нинетт. Я думала, ты ищешь приличного мужа, а не бедняка.

– Но там так романтично! – воскликнула Селестина. – Тамошние художники бедны, потому что они сами хотят быть бедными.

Габриэль фыркнула.

– Что за чушь! С какой стати кому-то хотеть быть нищим?

– Потому что это чисто и благородно и позволяет им сосредоточиться только на искусстве, – ответила Селестина, продолжая рисовать. – Они никому не обязаны. У них внутри есть нечто, Коко, и оно рвется наружу. Выражение какой-то глубокой правды. Они не успокоятся, пока не выяснят, что это такое и как показать это миру. Это грандиозная, эпическая битва!

Я рассмеялась:

– Совсем как у тебя, Габриэль, когда ты делаешь шляпу. Грандиозная, эпическая битва! Ты не успокаиваешься и не даешь мне отдохнуть, пока все не становится идеально.

Селестина кивнула:

– Вот видишь? Антуанетта понимает. Знаете, Поль Пуаре начал свою карьеру на Монмартре. А теперь он король моды!

– Король костюмов! – Габриэль закатила глаза. – Причем непрактичных!

– Он по-своему художник, просто его материалы – это ткани, – сказала Селестина.

Кутюрье-художник? Я было рассмеялась, но на самом деле мысль показалась интересной. Оба работали руками. Оба брали сырье и благодаря своему воображению превращали его в нечто прекрасное.

И в этих кафе били энергия и страсть, демоническая и возвышенная одновременно. Вездесущее желание, как пульс, постоянная потребность в самовыражении, которое очень напоминало Габриэль и то, как она бросалась в пение и танцы. Теперь вот шляпки.

Габриэль больше походила на этих людей, чем думала. А я напоминала себе дилера – посредника между художником и миром.

Я взяла одну из готовых шляп и протянула ее Габриэль:

– А почему это не должно быть искусством? Это отражение души мастера. Точно так же, как мазки краски на холсте.

Я ждала, что она рассмеется и скажет, как обычно: «Это всего лишь шляпа!» Однако она этого не сделала. Она оставалась неподвижной – вероятно, ради рисующей Селестины. Но легкая улыбка тронула ее губы.

СОРОК ПЯТЬ

Когда Бой сказал