Порочные - Мира Вольная

Она застыла на миг, натянулась, как струна, а потом дернулась, уперлась ладонями мне в грудь, желая оттолкнуть.

И все-таки вывернулась, выскользнула из моих рук.

Я даже сообразить не успел, не успел почувствовать вкуса губ. Понять. Прикосновение меньше, чем на секунду.

Черт!

— Эмили, — прорычал низко и тихо, — не вздумай убегать, не дразни.

— Дразнить? — тонкая бровь взметнулась вверх, Бартон скрестила руки на груди, отскочив от меня почти к столу. Сумка, серая, большая сумка, со стуком опустилась на пол. — Джефферсон, приди в себя. Дразнить — это последнее, что я собираюсь делать.

— И что тогда все это значит? — я обвел рукой почти пустой кабинет.

— А на что это похоже?

— Ладно, — выдохнул. С шумом, протяжно. — Раз ты настаиваешь, давай поговорим. Далеко собралась?

— К Макклину, — вздернула Бартон подбородок. — Там любят отщепенцев и изгоев, я отлично впишусь.

— А Артур? — я пытался утихомирить зверя и голод внутри, собрать мозги в кучу. Но… получалось хреново, даже более чем. Слова вырывались из горла низким рычанием, дрожала каждая мышца в теле. Этот разговор… Не к месту. Я почти не соображал, что несу.

— Даже не пытайся, — уголок ее губ дернулся, во взгляде прибавилось злой иронии и чего-то еще. Чего-то такого, что я не в силах был понять.

— Что именно? — я сделал осторожный шаг вперед.

— Манипулировать мной, — прошипела Бартон, не обратив внимание на движение. — Не бери пример со своего отца. Эти команды со мной больше не работают.

— Команды? — переспросил, подходя ближе еще на шаг. — Брось, Эм. Ты делала это потому что сама хотела. Тебя никогда невозможно было заставить, принудить. Ты была в стае, ты лечила стайных только потому, что сама так хотела. Синдром отличницы, я помню, знаю.

— Что? — Вопрос вырвался из горла Эмили толи с приглушенным рычанием, толи с шипением. — Что за хрень ты нес…

— Хрень?

Еще один шаг.

— Что ты, мать твою…

— Тебе нравилось, что на тебя все полагались, тебе нравилось, что бежали к тебе за помощью. Ты всегда хотела быть нужной, полезной, в лепешку была готова расшибиться, разве нет?

— Нет, — дернула головой Бартон. Слишком резко, слишком быстро, среагировала даже не осмыслив все до конца.

— Да, Эмили, — кивнул я, приближаясь еще немного. — Ты ведь никому ничего не говорила. До того случая у бассейна, когда ты откачала мертвецки пьяного Кэмерона, я даже не знал, чего тебе стоит все это. — дернул рукой, наблюдая за девушкой, всматриваясь в выражение лица и зеленые, затянутые злостью глаза. — До того случая, когда ты свалилась мне в руки, холодная, как лед. Почему ты никому не говорила, Эмили? Почему не сказала, чего тебе стоит чужое здоровье, чем ты расплачиваешься за него?

— Потому что, мать твою, росла с мыслью, что это мой долг, моя обязанность, что это нормально, что у всех так! — она не кричала, она говорила четко, но яростно, сжимая тонкие пальцы в кулаки, почти скалясь.

— У тебя перед глазами всю жизнь была Крис, — покачал я головой.

— При чем тут Хэнсон!? — а вот это был уже крик.

— Не обманывай меня и себя, Эм, — снова покачал головой. — У Крис тоже есть способности, и она тоже за них расплачивается, но Головастик никогда не доводила себя до такого состояния, до которого доводила себя ты. Ты занималась каждой херней в стае: разбитыми коленками, носами, синяками, головной болью, обычной простудой! Хотя обойтись можно было пластырем и банкой аспирина. И ты делала это…

— Я делала это потому что, черт возьми, — перебила Бартон, теперь уже по-настоящему скалясь, — хотела быть нужной, хотела, чтобы меня перестали игнорировать!

— Тебя никогда не игнорировали, Эм.

— Ты… — прорычала волчица.

— Я не говорю, что отец не давил на тебя. Давил. Я не стану утверждать, что стая не требовала от тебя этого. Требовала. И можешь не рассказывать, — я встал почти вплотную к девушке, — я знаю, как они могут подавлять. Но у тебя всегда было достаточно сил, чтобы отказаться.

— Откуда ты знаешь, сколько у меня было сил, Джефферсон?! Откуда тебе знать, что говорил мне тихим голосом твой отец в полутемном кабинете огромного дома? О чем говорили родители, сидя на кухне за ужином, в те дни, когда я возвращалась? Откуда…

— Я знаю тебя, Эмили Бартон, вопреки всем твоим представлениям обо мне, — я осторожно опустил руку девушке на плечо. Она смотрела на меня все еще зло, не с той злостью, что была во взгляде несколько секунд назад, с другой. С какой-то смесью, растерянности и почти отчаянья, испуга.

— Не говори мне, что у девчонки, которая с двенадцати лет большую часть времени жила одна, которая могла сменить четыре школы за один год и при этом остаться не просто отличницей, но лучшей на потоке, не хватило сил, чтобы сказать «нет».

Эмили сбросила мою руку со своего плеча, опустила голову, пряча выражение лица за волосами, дышала так, будто пробежала стометровку за полминуты, руки были все еще сжаты в кулаки. Повисла тишина. Напряженная, густая, как смола.

— Знаешь… — прошептала Бартон наконец, когда я уже хотел заставить ее посмотреть на меня. — Ты прав. Я делала это не потому что не могла сказать «нет». Я делала это, потому что мне казалось, что я любила тебя. Потому что хотела не внимания стаи, — Эм подняла голову, посмотрела… Если бы взглядом можно было убивать, я был бы уже мертв. Корчился на полу в луже собственной крови, с вываленными наружу кишками, — я хотела твоего внимания, мать твою! Хорошо, что удалось перерасти…

Чушь.

И с меня, пожалуй, хватит на сегодня этого всего.

Я сжал девушку в руках, не давая договорить, не позволяя больше издать ни звука. Иначе… Иначе мы сейчас договоримся хрен знает до чего.

— Дж… — пискнула Бартон, упираясь мне в плечи, все еще сжатыми в кулаки руками. И таким отчего-то трогательными были эти кулаки, таким невозможным запах Эм, что даже если бы захотел, отстраниться уже не смог.

— Потом, — прохрипел, снова сминая мягкие, сладкие губы. Целуя, прикусывая и зализывая. Сладкая, упрямая волчица. Моя волчица. Всегда была моей, с самого детства.

Я надавил рукой между птичьих лопаток, удержал голову, зарываясь пальцами в короткие пряди на затылке, подавляя сопротивление.

Эмили дернулась, снова попыталась отстраниться, оттолкнуть, но с каждым следующим моим движением, с каждым следующим моим укусом, ее попытки становились все слабее, неувереннее.

Я мял ее губы, терзал, шалея от запаха, шума крови в собственных ушах, ее тела, прижимающегося к моему. Я гладил напряженную спину, сквозь ткань чертовой толстовки, ощущая под ней бинты, вжимал девушку в себя.

И она сдавалась, с каждой следующей секундой, с каждым следующим мигом. Запах становился все ярче и насыщенней, будто плотнее. Он снова стал настоящим, цельным.