Тайны русской дипломатии - Борис Сопельняк

Победив врагов на Волге, супружеская чета на этом не успокоилась, а вышла в Каспийское море и провела там несколько блестящих операций. Их было бы еще больше, если бы не англичане, которые Раскольникова взяли в плен. История, в принципе, нелепейшая. Однажды кромешной ночью на эсминце «Спартак» Раскольников вышел из Кронштадта на боевое патрулирование. Откуда ни возьмись, в районе Ревеля на эсминец навалились пять английских крейсеров. Скоротечный бой, два попадания в машину, эсминец потерял ход — и команда оказалась у англичан. Раскольникова бросили в Брикстонскую тюрьму, но не надолго. Ленин так высоко ценил Раскольникова, что согласился его обменять на 17 пленных английских офицеров. Запросили бы 30, он бы отдал и 30, но больше в его распоряжении просто не было.

Быть бы ему со временем адмиралом, а то и Главкомом всего Военно-морского флота, если бы не острейший голод на кадры в Наркомате иностранных дел. Ну, некого было направить полпредом в Афганистан, и все тут! Ничего лучшего не придумали, как перевести в Наркоминдел командующего Балтийским флотом Раскольникова и назначить его полпредом РСФСР в Афганистане, где о море никто и слыхом не слыхивал, а если и видели какие-то корабли, то только корабли пустыни — верблюдов.

Именно ими в течение тридцати дней и вынужден был командовать Федор Раскольников. 3 июля 1921 года навьюченный поклажей караван вышел из Кушки и по горам, пескам и долинам двинулся в сторону Кабула. Лариса ехала на боевом коне, который обожал свою всадницу и никого к ней не подпускал. А она, видя, как приуныли составлявшие конвой матросики, запевала то про парящих над морем чаек, то про ждущих на берегу девчат. И тогда самый озорной доставал гармошку, веером расправлял меха и выдавал такие аккорды, что грусть сама собой испарялась. Все с благодарностью смотрели на свою комиссаршу и, не без доли зависти, на командира.

В Кабуле Лариса тут же стала первой леди дипломатического корпуса и желанной гостьей на женской половине дворца эмира. Так как она умела не только хорошо говорить, но и внимательно слушать, многие тайны двора сразу же становились известными Раскольникову. Он тоже не терял времени даром и добился самого главного: сначала эмир под страхом смертной казни запретил афганцам участвовать в набегах басмачей на территорию России, а потом повелел прекратить антисоветскую пропаганду.

Само собой разумеется, был ратифицирован российско-афганский договор о дружбе.

Но Ларисе не сиделось на месте. Пешком, верхом, на автомобиле — она моталась по стране и жадно набиралась впечатлений. Они-то и стали основой книги «Афганистан», которая была издана по возвращении Ларисы в Москву. Первые впечатления Ларисы — однозначно отрицательные. «Я оказалась в каком-то мертвом Востоке, — пишет она. — Ни проблеска нового творческого начала, ни одной книги на тысячи верст. Упадок, прикрытый однообразным и великолепным течением обычаев. Ничего живого. Эти города неумолимо идут к вымиранию, к праху и пыли — все к той же пустыне, из которой они возникли».

А вот нечто положительное и, я бы сказал, рожденное чисто женской наблюдательностью, к тому же о том, чего посторонний мужской глаз никогда не видел:

«Лучше всего сады и гаремы. Сады полны винограда, низкорослых деревьев, озер, лебедей, вьющихся роз, граната, голубизны, пчелиного гудения и аромата, причем такого густого и крепкого, что хочется закрыть глаза и лечь на раскаленные плиты маленького дворика. Тишина здесь такая, что ручьи немеют, и деревья перестают цвести.

Вот и гарем. Крохотный дворик, на который выходит много дверей. За каждой дверью — белая комната, расписанная павлиньими хвостами. В каждой комнате живет женщина-ребенок, лет тринадцати — четырнадцати, низкорослая, как куст винограда. Их волосы заплетены в сотню длинных черных косичек. Они очень красивы, эти лукавые и молчаливые бесенята в желтых и розовых шальварах».

А потом Лариса попала на праздник. Как ни странно, это была очередная годовщина Великого Октября. Оказывается, Аманулла-хан, в знак уважения Советской России и ее заслуг в деле освобождения Афганистана, повелел считать 7 Ноября государственным праздником.

«Лошади бросаются в сторону от барабанного боя, южный ветер полощет бесчисленные флаги, в том числе и красный РСФСР, словом, праздник в самом разгаре. Но к смиренному ротозейству толпы племена сумели прибавить так много своего, героического и дикого, что этот казенный праздник стал действительно народным! — восторженно пишет Лариса. — Их позвали плясать перед трибуной эмира — человек сто мужчин и юношей, самых сильных и красивых людей границы, среди которых голод, английские разгромы и кочевая жизнь произвели тщательный отбор. Из всех танцоров только один оказался физически слабым, но зато это был музыкант, и какой музыкант! В каждой клеточке его худого и нервного тела таился бог музыки — неистовый, мистический, жестокий.

Этот танец — душа племени. Пляска бьется, как воин в поле, умирает, как раненый, у которого грудь разорвана пулей того сорта, что в Пенджабе и Малабаре бьет крупного зверя и повстанцев. Они танцуют не просто войну, а войну с Англией».

Это — впечатления журналистки. А вот — наблюдение комиссарши, которое тут же было зашифровано и отправлено в Москву:

«У Амануллы-хана огромный природный ум, воля и политический инстинкт. Несколько столетий назад он был бы халифом, мог бы разбить крестоносцев в Палестине, опустошить Индию и Персию и умереть, водрузив полумесяц на колокольнях Гренады и Царьграда. В наши дни, затиснутый со своей громадной волей между Англией и Россией, Аманулла-хан становится реформатором.

В маленьких восточных деспотиях все делается из-под палки. При помощи этой палки Аманулла-хан решил сделать из своей бедной, отсталой, обуянной муллами и взяточниками страны настоящее современное государство, с армией, пушками и соответствующим просвещением. К сожалению, эмир при всем его врожденном умей при огромных способностях, выделяющих его из среды упадочных династий Востока, сам не получил правильного образования и не имеет полного представления о европейских методах воспитания. И все же Аманулла-хан заслуживает того, чтобы его называли реформатором. В наших интересах — всячески ему в этом помогать».

Такая информация дорогого стоила. В Москве ее оценили по достоинству, но просьбу Ларисы об отзыве Раскольникова из Кабула не удовлетворили. А Лариса к этому времени насытилась по самое некуда таинственным и диким Востоком и всеми силами рвалась домой. Когда стало ясно, что ее мужа не отзовут, весной 1923 года она в буквальном смысле слова из Кабула сбежала. Раскольникову же успела шепнуть, что в Москве обратится к наркому Чичерину, а если тот не поможет, то к Троцкому, с которым давно дружна, и добьется возвращения мужа в Москву.

Нетрудно представить, с каким нетерпением Раскольников ждал каждую новую почту! И дождался. Вместо приказа Наркоминдела об отзыве из Афганистана он получил письмо Ларисы с просьбой о разводе, «так как я полюбила другого».

Если бы Раскольников знал, ради кого она его бросила, он бы, наверное, расхохотался, как хохотала и недоумевала вся Москва. Обменять его, красавца моряка, героя Гражданской войны на низкорослого, уродливого и лысого очкарика, к тому записного болтуна и пустослова — этого понять не мог никто. Правда, были люди, которые говорили: «Не иначе как голос крови; Ведь Радек-то никакой не Радек, а львовский еврей Собельсон».