Ванька Каин - Анатолий Рогов

Арина впервые видела его таким.

Хотел лезть за петухом, уж взялся за столб, но передумал, сказал, что «это не петух, а зверюга — заклюёт! Гляньте-ка, гляньте! огонь из клюва!» — и укорял хозяина столба, что тот нарочно такого вывесил, чтоб обобрать побольше народ, а может быть, и произвесть смертоубийство, и отговаривал тех, кто пробовал лазить, не делать это или на худой конец подложить под шапку что-нибудь твёрдое, чтоб этот зверюга не вмиг пробил-проклюнул, даже нашёл где-то маленькую деревяшку и каждому её предлагал. Человек пятнадцать лазили, один с большущим крючковатым носом поднялся выше середины, и Иван всё кричал ему, чтоб врубался в столб носом, тогда дотянет, и докричался до того, что тот там расхохотался и скатился вниз, обругав Ивана, что это из-за него. А другой даже и к петуху притронулся, но всё ж не удержался.

На улицах и площадях была вся Москва. И все сани и саночки были на улицах и на Москве-реке — все неслись, пугая и разгоняя пеших, обдавая их снежной пылью и паром разгорячённых коней. Сани и саночки все разноцветные, расписные, в нарядных коврах, медвежьих полстях, лентах и бумажных цветах. Тройки, пары, одиночки... Все в заливистых бубенцах и колокольчиках. Кони большей частью отменные, норовистые, много редких, подобных огненным демонам, особенно на укатанной до блеска Москве-реке, где всю Масленицу шли большие бега-состязания. И упряжи одна богаче другой, многие в серебре и даже редких каменьях. Гривы и хвосты коней то заплетены в косички, то шелковисто расчёсаны вразлёт, на спинах золототканые, парчовые, бархатные и иные разноцветные попоны да с бахромой и кистями. Оглобельки и дуги у одиночек тоненькие, полированные, дорогих пород дерева. В больших санях мужики и бабы навалом — визжат-хохочут-заливаются-поют! — или от избытка радости просто орут-надрываются, славят Масленицу. Полно ряженых: кто по-простому — в вывернутых наизнанку тулупах и полушубках, а кто и в богатых заморских нарядах разных народов и с разными масками-личинами человечьими, звериными и чудищ неведомых, то волосатых, то полосатых, то голых и гладких, как куриные яйца.

Двери кабаков, герберов, харчевен и иных питейно-закусочных пристанищ непрерывно хлопают или вообще не закрываются, и оттуда на мороз клубами валит парной, призывный, блинно-винно-съестной пар, жар, дух.

Всюду музыка, пляски, качели, обнимания, лобызания, валяние в снегу, бои снежками и без, угощение сладостями и семечками, питье прямо из бутылок и кувшинов.

Балаганы, визгливый Петрушка в красном колпаке, поводыри с учёными медведями и козами в людских одеждах. Иноземцы с танцующими собачками, и крутящиеся колесом, и изрыгающие изо рта огонь, и всякие иные комедианты и затейники не только у катальных гор и на площадях, но и на торжках, у ворот и даже во дворах.

А Иван на третий день и славных тверских ямщиков-рожечников к своей горе привёл, которые накануне в Головинском дворце перед самой государыней играли. Они высвистывали на рожках голоса разных птиц от малиновок до соловьёв — целый весенний птичий хор представляли.

А вечерами у него запалили смоляные бочки, зажигали сотни разноцветных фонариков и пускали фейерверки. Только в Немецкой слободе, в Головинском и Лефортовском дворцах да здесь было такое.

Веселье не затихало и за полночь.

А в пятницу — в тёщин день и в субботу — в золовкин день он ещё велел без конца кричать-объявлять, что в Прощёное воскресенье перед проводами Масленицы у его горы будет представлена игра о царе Соломоне.

Арина восторгалась:

— Как хорошо-то!

— Хорошо!.. Жалко лишь, качели не сделал. У Красных ворот-то вон какие качели поставили! Забыл.

Кресло добыли похожее на царский трон: наверху в завитушках две птицы с распростёртыми крыльями, под рунами — львиные морды, а ножки как львиные лапы, всё золочёное, обивка красная бархатная. На сиденье положили большую медвежью шкуру, свисавшую спереди до земли. От кресла протянули красную суконную дорожку. Вокруг же ровно наставили столбиков, на которые навесили верёвку-ограждение. Столбики и верёвка тоже были крашены красным.

В тёщин день и в золовкин хмурилось, даже падал редкий снежок, а тут опять, как на заказ, при чистом бледно-голубом небе всё розовато-золотистое, сияющее, блескучее, пахучее, скрипящее, слепящее.

Вблизи трона и вдоль верёвок внутри встали тридцать человек, наряженные древними вельможами и воинами: в богатых шубах, в плащах, звериных шкурах, иные с лентами и жестяными звёздами, в разных шляпах и старинных шлемах с цветными перьями и султанами, со щитами, с копьями и деревянными крашеными мечами, с настоящими шпагами и даже с одной настоящей старинной пищалью. Иван нанял тридцать комедиантов, подходящей одежды и оружия у них не хватило, и собирали где могли всё, что можно. И ещё двух настоящих шутов нанял, служивших при князе, фамилию которого они не захотели называть. Эти в своих ярких пёстрых нарядах, унизанных множеством бубенчиков, сели по сторонам перед троном.

Как и подобает высокородным придворным, все они спокойно и величаво ждали; народ-то думал, что выхода этого самого царя Соломона, которого пока что нигде чтой-то не было видно, а на самом-то деле они ждали, когда люди подойдут ещё, хотя и так уж их было полно — и саму гору облепили, и на спуске Максимовского переулка стояли, мелюзга повлезала на деревья и заборы.

И вдруг в конце горы в народе какое-то смятенье, крик, возня. Место-то отлогое — что пониже, верхним хорошо видно: видят, там человека схватили, трое здоровенного мужика за руки держат, а он гудит, орёт:

— Не брал я! Не брал! Невиновный!

Истово орёт, по-правдашнему. А те его тащат к трону. Толпа, конечно, расступалась, ничего ещё не понимая, а мужик вырывался, и те трое еле его удерживали, злобились. Однако наряжены были тоже под неведомых старинных воинов. Мужик даже рванулся к окружающим:

— Правосла-а-авные-е-е! Люди добрые! За что?! Помоги-и-и-те-е!

И чуть не в слёзы. Некоторые, понятно, к нему, но тащившие оказались ловчее, двинули одного, пихнули другого, рявкнули на третьего, и бух мужика на колени на краю красной суконной дорожки-то. Руки заломили, чтоб пал ниц. И тут невесть откуда торжественно и грозно запели трубы. Все придворные почтительно и трепетно склонились, а из-под горы, из-за ёлок, из-за красного сукна медленно и величаво выплыл белокудрый белобородый царь Соло мон в ослепительно сиявшей, прямо как настоящей короне, в пурпурной мантии, отороченной горностаем, со сверкающими скипетром и державою в руках. За ним из-под той же горы торжественно шествовали и трубили четыре трубача. Некоторые в народе тоже невольно склонились, заворожённые царственностью этого Соломона, и мало, конечно, кто знал, а тем более догадывался, кто на самом деле скрывается за пышными бело-серебристыми кудрями и длинной бородой.

Соломон опустился на трон. Шуты подобострастно облизали ему обе руки и принялись от этой великой милости корчить счастливые рожи и, звеня всеми бубенцами, радостно скакать, кувыркаться и визгливо славить его — единственного! мудрейшего! добрейшего!