За чертой - Кормак Маккарти

Деяния обретают бытие в свидетеле. Без него кто бы мог рассказать о них? В предельном выражении можно даже сказать: деяние — ничто, свидетель — все. Не исключено, что старик видел некоторую противоречивость своей позиции. Пусть люди и впрямь никчемные зануды, какими он их себе вообразил, но он-то сам назначен на роль обвинителя не тем ли самым Высшим разумом, против которого он выдвигает обвинение? Как и многие философы до него, он обнаружил, что довод, вначале, как ему казалось, разбивающий в пух и прах все его догадки, на глазах превращается сперва в необходимую их часть, а потом и в их самый краеугольный камень. То, что мир проваливается в ничто, он видел на великом множестве примеров. И только свидетель остается незыблем. И свидетель этого свидетеля. Ибо настоящая, глубокая истина истинна также и в сердцах людей, а значит, ее нельзя исказить ни при каком пересказе. Вот так примерно он тогда рассуждал. Если мир — это повесть, то в ком, как не в читателе, она может обрести жизнь? Откуда еще ей почерпнуть бытие? Таковы были его воззрения, он все это видел и начинал даже слышать. И тут он узрел в бытии Бога ужасную трагедию. А именно: божество в самом существовании своем находится под угрозой ввиду отсутствия одной простой вещи. У Бога не может быть свидетеля! Нет фона, на котором Он мог бы быть обрисован. Нет ничего такого, что могло бы возвестить Ему о Его бытии. Не от чего отступить, говоря: вот Я, а вот это уже что-то другое. Попросту нет места, где Его нет. Он может сотворить что угодно, кроме чего-то такого, что сказало бы ему «нет».

А теперь можно поговорить о безумии. Теперь это уже безопасно. Кто-то, возможно, скажет, что лишь безумец мог ходить из угла в угол и рвать на себе одежды из-за неподотчетности и неописуемости Бога. Да и что еще можно сказать о человеке, который утверждает, будто Господь сохранил его, восставив даже не один, а два раза из земных руин с той целью, чтобы сделать его свидетелем обвинения против Себя?..

В печи потрескивал огонь. Смотритель церкви откинулся в кресле. Свел вместе кончики пальцев обеих рук и задумчиво прижал ладонь к ладони. Как бы проверяя на прочность некое тонкое, как мембрана, утверждение. Большущий серый кот прыгнул на стол и встал, на него глядя. У кота почти полностью отсутствовало одно ухо, а изо рта вниз торчали клыки. Хозяин слегка отъехал с креслом от стола, и кот сошел к нему на колени, успокоился, свернулся и, повернув голову, принялся с видом приглашенного специалиста серьезно и внимательно разглядывать мальчика. Кот-консультант. Хозяин положил на кота ладонь, словно пытаясь удержать его. Посмотрел на мальчика.

— Задача повествователя нелегка, — сказал он. — От него, во-первых, требуется выбрать свой рассказ из множества возможных. Но главное, конечно, не это. Главное, скорее, состоит в том, чтобы из одного рассказа сделать сразу множество. Рассказчик всегда должен стараться развеять предубеждение слушателя (иногда высказанное, иногда нет), что эту сказку он уже слышал раньше. Рассказчик формулирует категории, под которые слушателю захочется подогнать повествование, как он его понимает. Но при этом он сознает, что повествование само по себе не является категорией, оно превыше категорий, Поскольку обнимает собой вообще все; ничто не может оказаться за его рамками. Все есть рассказ. В этом можешь не сомневаться.

Больше священник старика не посещал, неоконченная история слегка зависла. А тот никоим образом не перестал с бранью метаться из угла в угол. В его планы не входило просто взять да и забыть несправедливости прошлой жизни. Забыть? Все десять тысяч оскорблений? Всю череду несчастий? Он чувствовал себя потерпевшим, понимаете ли. Все это было в нем свежо и живо. Тогда как священник… Что можно сказать о священнике? Как и у всех священников, ум у него туманился иллюзией близости к Богу. Какой падре снимет с себя сутану, пусть даже ради своего спасения? И все же мысль о том старике все время витала где-то рядом, и вот однажды за священником послали и сказали ему, что тот заболел. Лежит на своей подстилке и ни с кем не разговаривает. Даже с Богом. Священник отправился его проведать и видит: да, все точно. Не заходя под купол, он остановился и позвал старика. Спросил его: мол, как ты там, заболел, что ли? А тот лежит, уставясь в выцветающие фрески. Смотрит, как влетают и вылетают из гнезд ласточки. Повернул голову, окинул священника пустым, измученным взглядом и снова отвернулся. А священник, обнаружив слабость оппонента, очень по-человечески тут же стал разводить перед ним турусы на колесах и начал с того места, на котором прервался несколько недель назад, — ну то есть, как всегда, с постулата о благости Божией. Старик закрыл ладонями уши, но священник подошел ближе. Кончилось тем, что старик, все-таки нашедший в себе силы приподняться с подстилки, принялся выковыривать из обломков подходящие камни и кидать их в священника, пока не прогнал его.

Через три дня тот вернулся и вновь заговорил со стариком, но старик его уже не слышал. И пища, и кувшин с молоком — то, что у жителей Каборки вошло в обычай приносить ему, оставляя на границе тени купола, — все оставалось нетронутым. Разумеется, Бог перехитрил его. Разве могло быть иначе? В конце концов даже еретические потуги старого богохульника Он обратил себе на службу Чувство избранности, которое годами одновременно и поддерживало, и мучило мудрствующего пенсионера, наконец воплотилось так, как он совсем не ожидал, и перед его помутившимся взором встала истина во всей ее пугающей наготе. Он увидел, что действительно избран и что Вседержитель еще ужаснее, чем любые догадки о Нем человека. Его не проведешь, не отодвинешь в сторону и никакими окольными путями не объедешь, так что Он и впрямь, несомненно, содержит в себе все остальное, даже если справедливы все доводы старого еретика, — иначе какой же Он Бог!

Священника увиденное очень тронуло и удивило. В результате чего он даже превозмог свой страх и рискнул зайти под купол полуразрушенной церкви, чтобы присесть к постели старика. Возможно, старика это подбодрило. Возможно, даже в этот, можно сказать уже упущенный, момент он подумал, что приход священника сделает то, чего не удалось ему, то есть заставит все строение рухнуть. Но купол, конечно же, по-прежнему продолжал висеть в воздухе, и через некоторое время старик заговорил. Он дружески взял священника за руку и стал рассказывать о своей жизни — какой она была и во что превратилась. Поведал он священнику и то, что ему удалось познать. А в конце сказал, что не под силу человеку объять взором свою жизнь, пока она не кончилась, а когда она кончилась, что исправишь? Только по Божьей милости мы связаны друг с другом нитью жизни. Держа в своей руке ладонь священника, он попросил его взглянуть на их сомкнутые руки: смотрите, мол, как похожи. Всякая плоть, конечно, да, мимолетна, но она тоже глаголет истину. По большому счету путь каждого человека — это и путь всех других. Не существует отдельного жизненного пути, потому что нет отдельного человека. Все люди одно, и невозможно рассказать другую повесть. Но священник принял его рассказ за обычную исповедь, и стоило старику его закончить, как он забормотал слова отпущения. Тут уж старик не стерпел и, перехватив его руку на полпути, не дал завершить крестное знамение и, удерживая ее в воздухе, глазами приказал ему замолчать. Другую руку священника он, наоборот, выпустил и, воздев свою, махнул ею, как человек, отправляющийся в путешествие. «Себя спасай, — прохрипел он. — Спасай себя». После чего умер.