Странница. Ранние всходы. Рождение дня. Закуток - Сидони-Габриель Колетт

товарищ наставительно воздевает руки.

— Прости, прости, не будем путать разные вещи! Мои штаны просто великолепны, на них осела пыль времени, они живописны, как художественная керамика; заменить их было бы преступлением перед искусством.

— Ты скряга! — сказала я, передернув плечами.

— А ты скупердяйка!

Неплохо иногда так схлестнуться, отдыхаешь душой. Мы оба достаточно находчивы, чтобы наш спор походил на бурную репетицию.

— …Стоп! — кричит Браг. — С костюмами вопрос ясен. Перейдем к вопросу о багаже.

— Для этого ты мне не нужен. Что, мы первый раз с тобой едем? Или ты хочешь меня научить складывать рубашки?

Браг, приподняв свои морщинистые из-за профессиональной мимики веки, бросает на меня уничтожающий взгляд:

— Несчастное созданье! Да что ты понимаешь в делах, дурацкая твоя башка! Мели, мели языком! Буду ли я учить тебя складывать рубашки? Еще как буду!.. Послушай и постарайся понять, если сможешь: излишек багажа мы отправляем за свой счет, ясно?..

— Тс-с-с!

Я останавливаю его движением руки — до меня донеслись из прихожей два коротких звонка, и я разволновалась… Это он! А Браг все еще здесь… Но в конце концов они уже знакомы.

— Входите, Макс, входите… Это Браг… Мы говорим о наших гастролях. Вам не будет скучно?

Нет, ему не будет скучно, но меня его присутствие немного смущает. Мои театральные дела не бог весть какие, но они требуют точности и коммерческого расчета, и мне не хотелось бы в них посвящать моего дорогого бездельника. Браг, который, когда хочет, умеет быть милым, любезно улыбается Максу:

— Разрешите, мосье, нам закончить разговор. Мы обсуждаем кухню нашей профессии, а я очень экономный повар, у меня ничего не пропадает зря, но и на чужое я не позарюсь.

— Прошу вас! — восклицает Макс. — Напротив, мне это чрезвычайно любопытно. Я ведь в ваших делах решительно ничего не смыслю, хоть что-то новенькое узнаю.

Лгун! Для любопытствующего человека у него слишком злой и печальный вид.

— Я продолжаю, — снова заговорил Браг. — Если ты помнишь, во время нашей последней поездки в сентябре мы платили по десять, а то и по одиннадцать франков в сутки за лишний багаж, будто мы какие-нибудь Карнеги…

— Не всегда, Браг, не всегда.

— Верно, бывали дни, когда это обходилось нам в три-четыре франка — тоже немало. Что до меня, то я не согласен швырять деньги на ветер. Что ты берешь помимо саквояжа?

— Мой черный кофр.

— Этот огромный? Безумие! Я не согласен!

Макс кашлянул.

— Вот что мы сделаем: ты будешь пользоваться моим сундуком. В верхней коробке мы уложим наши театральные костюмы, в средней — наше белье: твои рубашки, панталоны, чулки, мои сорочки, кальсоны, ну и все прочее…

Макс заметно нервничает.

— …а в самом низу — обувь, мои костюмы, твои платья, ну и всякую мелочь. Понятно?

— Да, это разумно.

— Однако… — начинает Макс.

— Таким образом, — перебивает его Браг, — у нас будет одно большое место. О Троглодите я не беспокоюсь, его мать ощипывает битую птицу и даст ему какую-нибудь корзинку. Понимаешь, один сундук на двоих, и все. Не надо будет платить за лишний вес, да и чаевых носильщикам и рабочим сцены меньше, ну и так далее… Если каждый из нас не сэкономит на этом по сто су в день, то я готов запеть тенором!.. Скажи, как часто ты меняешь белье в поездке?

Я краснею из-за присутствия Макса.

— Каждые два дня.

— Впрочем, это твои заботы. Так как прачечные есть только в больших городах, в Лионе, Марселе, Тулузе, Бордо, мы должны взять каждый по двенадцать смен белья. Видишь, как я великодушен и широк. Короче, я надеюсь, что ты будешь разумна.

— Не беспокойся.

Браг встает и пожимает руку Максу.

— Видите, мосье, как мы быстро обо всем договорились. С тобой мы встречаемся на вокзале, во вторник, утром, в семь пятнадцать.

Я провожаю его до дверей, а когда возвращаюсь, меня встречает буря возражений, жалоб и упреков.

— Рене, это же чудовищно, невозможно, вы просто сошли с ума! Ваши рубашки, ваши маленькие коротенькие панталончики, любовь моя, вперемежку с кальсонами этого типа! А ваши чулки — с его носками!.. И все это безобразие, чтобы сэкономить всего по сто су в день, да это просто смешно, такое крохоборство!

— Крохоборство? Ведь на этом мы сбережем по двести франков.

— Понятно. Но это такая скаредность!..

Я сдерживаю себя, чтобы не сказать того, что его бы обидело: откуда ему, избалованному ребенку, знать, что деньги, деньги, которые зарабатываешь своим трудом, вещь серьезная, достойная уважения, говорить о них надо с почтением и распоряжаться осмотрительно.

Он отирает лоб красивым шелковым лиловым платком. Все последнее время мой друг явно старается быть элегантным. У него появились дорогие рубашки, носовые платки в цвет галстука, ботинки с замшевыми гетрами… Я на это сразу же обратила внимание, потому что любая деталь одежды на этом Долговязом Мужлане с его грубоватой внешностью становится очень заметной, даже как-то шокирует.

— Почему ты соглашаешься? — спрашивает он с упреком. — Такая общность просто отвратительна.

Общность! Именно этого слова я и ждала. Его теперь стали часто употреблять… «Общность закулисной жизни…»

— Скажите, дорогой, — я зажала меж пальцев кончики его шелковистых черных с рыжиной усов, — если бы речь шла о ваших сорочках и ваших кальсонах, вы бы не говорили об отвратительной общности? Поймите, я всего-навсего маленькая кафешантанная актриса, которая своей профессией зарабатывает себе на жизнь…

Он судорожно обнимает меня и даже чуть придавливает, явно нарочно:

— Чтобы черти ее унесли, эту профессию!.. О, когда ты уже будешь совсем моя, то поверь, ты будешь ездить только в международных вагонах, и сетка в купе будет полна цветов, а о платьях и говорить нечего! Ты получишь все лучшее, что я увижу и что выдумаю!

Его красивый голос придает благородство этому банальному обещанию. За этими истертыми словами я слышу, как в нем вибрирует желание положить к моим ногам весь мир…

Платья? Наверное, ему кажутся слишком строгими и однообразными мои костюмы — серый, коричневый, темно-синий, в которых я, этакая куколка бабочки, всегда хожу, и только когда зажигается рампа, меняю их на цветной газ, на сверкающие блестки, на развивающиеся и переливающиеся всеми цветами радуги юбки… Международные вагоны? Зачем? Они едут по тем же маршрутам, что и простые…

Фасетта просунула между нами свою голову бонзы, блестящую, как палисандровое дерево… Она чует отъезд. Она узнала мой саквояж с обтрепанными уголками, плащ, видела, что я достала английскую коробку, украшенную черной эмалью, гримировальный ящик… Она знает, что я ее не возьму с собой, она заранее принимает