Возрождение - Олег Верещагин

Муська жила с Ниной и Колей Собакиными, которых взяли в одну из семей. А стая поселилась на «псарне»…

Этот пес был как раз из тех. Подбежав к Сашке, он ткнулся носом в набедренный карман парки: привет, угостишь? Сашка – ему всегда нравились собаки – позволил псу залезть носом в карман. Там ничего не было, пес вздохнул грустно, но не обиделся, а сел на пушистый хвост возле ноги кадета и посмотрел снизу вверх: у нас какое-то дело? Я готов! Сашка погладил лобастую голову, заснеженную шерсть над бровями, почесал за правым ухом, и пес немедленно подставил другое: тогда и тут почеши.

В мире пса все было разумно и правильно – имелись люди-друзья, имелась важная служба, можно было во время отдыха побегать свободно, поиграть, а потом вернуться в теплую по его меркам конуру, поесть и лечь спать. С его точки зрения ничего особо странного и страшного не происходило, разве что по утрам очень хотелось выть, потому что – тревожило отсутствие дневного света; пес терпеливо и с надеждой ждал его каждое утро. Но это тоже беспокоило все-таки не очень сильно, потому что люди, конечно, наладят разладившееся.

– Давай, давай, иди. – Сашка усмехнулся, оттолкнул голову пса и, поглядев ему вслед, вошел наконец в здание…

В кадетской казарме было тепло, светло и гулко. В смысле – в небольшом вестибюле, из которого дверь направо вела в спальник, налево – в классы, а лестница наверх – в форт. За столом сидел дежурный, не снимая ноги со спусковой педали установленного под столом старого «максима». Таково правило: дежурный может открыть огонь по малейшему подозрению, откроет огонь – сразу блокируется дверь первого этажа. А других входов сюда нет. И окон нет. Дежурному, естественно, было скучно, потому что на посту ни с кем заговаривать и ничем заниматься нельзя. Сиди и жди. Самые интересные мысли приходят – нажать педаль, вот будет веселуха… но это только у новичков. А так кадеты, как правило, на этом посту оставляют уголок сознания для наблюдения, а вообще что-нибудь учат или повторяют – в уме. Сашка раньше себе и представить не мог, что так вообще возможно. Впрочем, он и что видеть в темноте начнет – тоже не представлял…

На лестнице возился с ведром и тряпкой Аркашка. Одиннадцатилетний Аркашка Степанков был не кадет, а «букашка» – вот уже год как. Так называли мальчишек, которые хотели стать кадетами, но не были выбраны витязями по их праву выбора и добивались кадетства самостоятельно. Они учились – а точнее, их мучили – по отдельной программе, спали по пять-шесть часов в сутки, тащили все хозработы по корпусу, служили манекенами в тренировках кадетов и учебных боях, и еще много чего на них сваливалось.

«Букашек» было около десятка, и в любой момент любой из них мог вернуться в ряды «граждан». Просто уйти, и все. Даже оружие не оставлять – «гражданам» оружие было не просто разрешено, но прямо положено. Ни одной безоружной семьи в поселке не было в принципе. Разве что совсем малыши ходили без оружия, точнее, кое-как передвигались, именно что мелкие – мельче некуда.

Иногда Сашке становилось смешно. «Букашки» проходили через мучительные испытания, чтобы добиться права жить мучительною жизнью. Сумасшествие. Иначе не скажешь. Но это было. И «букашек» не убавлялось.

Три месяца назад Круг приказал повесить одного из кад… Нет, Сашка не желал вспоминать его имя и кадетом его называть не желал. Тот попытался сделать из двух «букашек» личных слуг – подай-принеси-постирай. Это стало известно почти сразу, и спонтанно избитого в кровь самими же кадетами пятнадцатилетнего парня повесили на плацу перед строем его вчерашних друзей на следующий день. Рядом с одним из помощников завхоза Сергейчука, вздернутым за день до этого. Тот был виновен в том, что детям на завтрак в тот день не выдали обязательный стакан молока. Его выдавали всем, кому не исполнилось 14 лет, и это входило в прямую обязанность повешенного. Коровы – двадцать коров – стояли в помещении с «искусственным солнцем». Их молоко только туда и шло – детям. Ну и немного – телятам.

В тот день молока не выдали. И в полдень помощник завхоза уже висел. Ему дали рассказать, что к чему, но оправдания не были признаны значимыми Кругом…

…Аркашка при виде Сашки распрямился, встал по стойке «смирно». С тряпки капало. Вид мальчишки выражал полную, абсолютную преданность Идеалам. Может быть, если бы Аркашка не выглядел так смешно, как он выглядел, Сашка прошел бы мимо. А тут вдруг вспомнилось про нагрудный карман, и Сашка запустил в него руку и достал лимонный аэрофлотовский леденец.

– Держи, подсласти уборку, – сказал он, опуская конфету в нагрудный карман рубашки Степанкова. Тот заморгал – Сашка никогда к младшим не проявлял внимания. Это было настолько необычно, что Аркашка осмелился спросить:

– Это ведь… твоя?

– Зуб ноет, – поморщился Сашка, берясь за ручку двери. – Застудил… Лопай, только сначала надо домыть.

– Ага, спасибо! – обалдело, но радостно крикнул ему уже в спину Аркашка. И зашлепал тряпкой…

Дарить – приятно. Раньше Сашка посмеялся бы над этим. Нет, он не был жадным никогда… но ведь иметь и получать – приятней, чем дарить, разве нет?

Нет, оказывается. Оказывается, когда даришь, тебя как будто становится немного больше. И даже если тебя не станет – ты все-таки остаешься. Вон у «букашки» Тольки ручка с шестью разноцветными стержнями. Ее подарил Тольке на Новый год Тимка. Кадеты тогда посадили «букашек» за один с собой стол, подарки были для всех. Но это были просто подарки, как традиция, а ручку Тимка подарил Тольке сам, от себя и просто так. Низачем и нипочему. Тольке было очень трудно, он, на взгляд Сашки, не годился для роли «букашки» и тем более в кадеты и спокойно мог бы уйти в поселок, где жили его родители. Родные, между прочим, огромная редкость. И две сестры. Может, потому Тимка и подарил эту ручку? Потому что у самого Тимки не было никого, хотя он пытался спасти младшую сестру и не смог – она замерзла во время перехода уже недалеко от спасения, – и пришел в поселок почти невменяемый от горя и вины, черный и словно бы каменный?

А через месяц после того подарка его убили во время стычки с бандой. Он с верха развалин указывал пулеметчикам цели трассерами, и его подстрелили насмерть. На такие похороны – на сожжение – никого не пускают, кроме витязей и кадетов. А тут вдруг Толька пришел и показал ручку, как пароль. И сказал: «Вот у меня… это он подарил…» И Воженкин его молча пропустил, Толька так и стоял в первом ряду, держа – нет, сжимая – ручку, словно оружие.

А с тех пор Сашке стало казаться, что Толька, похоже, все-таки выкарабкается в кадеты…

Казарма встретила Сашку привычным – оружейными запахами, тонкой струйкой хлорки, разговорами. Над центральным проходом через одну горели лампы. Кадетов сейчас тут было шестеро, остальные «в разгоне» – на работах, в патрулях, на занятиях, на каких-то заданиях… Еще на одной кровати спал мальчишка, тоже кадет, но приехавший с «поездом» из Нижнего Новгорода – точнее, проезжал его старший, витязь, а парня подранили, и он остался тут долечиваться, чтобы на обратном пути присоединиться к своим опять. Митька Зайцев и Денис Кораблев боксировали около двери запасного выхода – довольно лениво, правда. Борька Мигачев что-то подрисовывал на своей картине – он под нее занял целую стену, просто взял и однажды, еще год назад, нарисовал на штукатурке где-то добытыми красками солнце, лес и реку. Ругать его никто не стал, и он с тех пор частенько что-то добавлял к рисунку. То стога на лугу, то дом на берегу реки. Над ним даже не посмеивались – смотреть на рисунок было приятно, и иначе как «Картина» его никто и не называл. Тем более что Борька на самом деле умел рисовать, как выяснилось. Он и для стенгазеты делал рисунки, и для поселковой стоштучной тиражки, и просто зарисовки в большой альбом. Васька Анохин и поляк Богуш играли в шашки. Тим Семибратов возился со своим автоматом, точнее – с планкой для прицелов.