Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - Элис Манро

Этот проект обсудили и в применении к реке. Но река в августе была скорее каменистой дорогой, чем водным путем, и мы, вместо того чтобы пытаться куда-то плыть или купаться в ней, снимали обувь и по ней бродили, то перепрыгивая с одного белого, как старый череп, камня на другой, то оскальзываясь на мокрых камнях и продираясь сквозь переплетения устилающих воду плоскими листьями водяных лилий и других влаголюбивых растений, названия которых я не помню или никогда не знала (какой-нибудь поручейник, водяной болиголов?). Эти травы росли так густо, что казалось, будто под ними острова, сухая земля, но на самом деле они росли из речного ила и путались у нас в ногах своими длинными змеистыми корнями.

Мимо нас текла та же река, на которой, как официально считается, стоит и город, так что стоило немного пройти вверх по течению, и нам открывался вид на двухпролетный мост, по которому шло шоссе. Одна или только с Рейнджером я никогда близко к мосту не подходила, потому что там обычно бывали городские. Они туда приходили порыбачить с моста, а когда вода бывала достаточно высокой, с его поручней прыгали мальчишки. В августе они этого, конечно, не делали, но было более чем вероятно, что некоторые непременно плещутся в речке под ним – крикливые и враждебные, как это у городских детей водится.

Еще там можно было встретить бродяг. Но об этом я Майку ничего не сказала, и он шагал впереди меня, как будто мост – это совершенно обычная цель для прогулки и ничего там не может быть неприятного или запретного. Оттуда доносились голоса – как я и ожидала, то были крики мальчишек: можно подумать, мост – это их собственность! До этого момента Рейнджер тащился за нами, впрочем, довольно-таки нехотя, но теперь он решительно свернул к берегу. К тому времени это был уже старый пес, да и прежде он никогда не бывал так уж рад любым детям без разбора.

Смотрим, мужик удит рыбу, но не с моста, а с берега; плеск и шум, поднятый вылезающим из воды Рейнджером, заставил его ругнуться. Он спросил, какого хрена мы не оставили чертову собаку дома. Майк продолжал шагать как ни в чем не бывало, будто мужик при виде нас только свистнул, а затем мы вошли под сень самого моста, где раньше я не бывала в жизни.

Настил моста сделался нам как бы крышей, сквозь щели между досками которой пробивались тонкие полоски солнца. Вот на мост с глухим громом въехала машина, на время заслонив собой солнечные проблески. Застыв, мы это явление пронаблюдали, стоя с задранными вверх головами. Пространство под мостом было местом особым, не просто одним из коротких отрезков реки. Когда машина проехала и сквозь щели снова засияло солнце, его отражения от воды пошли волнами света, какими-то даже пузырями света гулять по бетонным опорам. Майк крикнул, проверил эхо, я тоже крикнула, но тихонько: незнакомые мальчишки на берегу с другой стороны моста пугали меня даже больше каких-нибудь бродяг.

Я посещала деревенскую школу неподалеку от фермы. Численность учащихся там так упала, что был момент, когда весь класс состоял из меня одной. Но Майк с начала весны ходил в городскую школу, и эти мальчишки не были ему незнакомы. Он бы, вероятно, играл с ними, а не со мной, если бы его отец не был так предан идее брать его с собой на работу, чтобы попутно, хотя бы время от времени, за ним присматривать.

Затем, должно быть, произошел какой-то обмен приветствиями между этими городскими мальчишками и Майком.

Эй! Ты чего это здесь делаешь?

Ничего. А ты чего здесь делаешь?

Ничего. А кто это там с тобой?

Никто. Вот просто она.

Мя-мя-мя. Просто она.

Оказывается, у них там шла игра, в которую вовлечены были все. Все вплоть до девчонок включительно; девчонки группировались чуть выше по береговому откосу, плотно занятые своим делом, хотя вроде бы мы все уже вышли из того возраста, когда мальчишки и девчонки запросто играют вместе. Может быть, девчонки пришли из города вслед за мальчишками, притворяясь, будто гуляют сами по себе, или, может, мальчишки притащились за ними, замышляя против них какую-нибудь бяку, но каким-то образом возникла игра, в которой нужны оказались все, так что обычные препоны были сломлены. Игра была такой, что чем больше народу принимает участие, тем интереснее, поэтому в нее легко вошел и Майк и меня за собой втащил.

Играли в войнушку. Мальчишки разделились на две армии, которые воевали одна с другой, засев за грубо сделанными из сучьев баррикадами или прячась в грубой, режущейся траве либо в приречных лопухах и тростниках, которые были выше нашего роста. Основным оружием были слепленные из глины и земли шары размером с бейсбольный мяч. Неподалеку оказалось неплохое месторождение этой глины – кем-то вырытая серая яма, почти полностью скрытая в лопухах примерно на середине берегового откоса (возможно, это открытие и дало первоначальный толчок игре); здесь девчонки и трудились, готовили боеприпасы. Делалось это так: набираешь в горсть липкой глины, мнешь ее и лепишь твердый шар по размеру собственной жмени; в глине могут попадаться и камешки, а в качестве арматуры можно влепить туда травинки, листья, палочки, подобранные под ногами, но специально класть туда камни запрещалось, причем этих глиняных шаров должно было быть очень много, так как каждый годился только на один бросок. Потому что подобрать шар, которым ты промахнулся, снова придать ему правильную форму и снова бросить – нет, такой возможности не было.

Правила войнушки были просты. Если в тебя попал шар (официально шары назывались пушечными ядрами) и ударил в лицо, голову или туловище, то ты, получается, убит, надо падать. А если в руки или ноги, то все равно надо падать, но ты не убит, а только ранен. Тут опять в игру вступают девчонки: надо подползти и утащить раненого бойца к себе на утоптанную площадку, где расположен госпиталь. Там солдату на раны наложат целебные листья, и он должен лежать, пока не досчитает до ста. Досчитал – можешь возвращаться и биться снова. Убитым солдатам подниматься не полагалось до конца войны, а закончиться она должна была, когда у одной из сторон не останется живых бойцов.

Девчонки, как и мальчишки, были поделены на два лагеря, но поскольку девчонок было гораздо меньше, девчонка не могла служить оруженосицей и сестрой милосердия только для одного солдата. Приходилось вступать в отряды. У каждой девчонки был свой запас ядер, изготовленный для определенной группы солдат, а когда солдат из этой группы падал, он выкрикивал имя этой девчонки, звал ее, чтобы она поскорее его утащила и перевязала раны. Снаряды для Майка делала я, так что в случае чего Майку полагалось звать меня. Вокруг стоял страшный гам и крик, непрестанно кто-нибудь орал: «Ты убит, убит!» – причем этот крик бывал победным, а бывал возмущенным (возмущенным – потому что убитые, естественно, норовили правдами и неправдами пролезть обратно в строй); не умолкая, лаяла собака (другая, не Рейнджер), каким-то образом затесавшаяся в битву; и сквозь весь этот гвалт надо было ухитриться расслышать, когда боец выкрикнет твое имя. А уж когда такой крик действительно раздавался, тело как током продергивало, накатывала тревога и чувство фанатичной преданности. (Во всяком случае, так это было со мной, тем более что я, в отличие от других девчонок, обслуживала только одного воина.)