Энглби - Себастьян Фолкс

Подойдя к Передовой, я вижу три ряда копов со щитами над головой. По ним градом лупят кирпичи. Разнесут ведь дома до основания, не остановятся на полпути. В один из щитов летит «коктейль Молотова», но не попадает. По другую сторону улицы высится баррикада из горящих машин: выхода нет в самом буквальном смысле. Я пробиваюсь-таки на Мейолл-роуд, чтобы увидеть паб, — и вижу, что он горит. Словно в ожившей кинохронике блицкрига: кирпичное викторианское здание охвачено огнем, в котором проступает черный остов.

Говорил я, им тут не нравится.

У меня на глазах паб, вздрогнув, оседает на колени, словно доисторический зверь, слишком громадный, чтобы выжить. И падает.

Мейолл-роуд освещают лишь эти горящие руины, потому что электричество на всей улице отключено. Дома погружены во тьму. Только завывание сирен и грохочущий ритм современной войны.

ПРО ДЖЕННИФЕР АРКЛАНД я не вспоминал много лет. Был занят, так что мысли о ней не могли пробиться в мое сознание. По крайней мере, в его основную аудиторию.

Мозг в каждый конкретный момент в состоянии обрабатывать только одну мысль. Странно, правда? Мы считаем это нормой, поскольку привыкли. Но с учетом того, сколько миллионов воспоминаний в нем умещается и с какой легкостью, не может не удивлять, что обдумывать мы можем лишь одну мысль. Это как с «мазерати»: у него прекрасно работают стеклоомыватели — но только при отключенном двигателе. Чем в каждый миг заняты мириады незадействованных синапсов? Косметическим ремонтом? Дремотой? Отдыхом и восстановлением?

По крайней мере, так принято считать. Лично я в этом не уверен. По-моему, я в состоянии держать в уме сразу несколько мыслей. Я не имею в виду мнения. Мнений насчет одного и того же предмета может быть множество. В том числе, как издевательски заметил Джордж Оруэлл в «1984», взаимоисключающих. Но мнения — это то, что просто хранится при тебе, как и воспоминания. Ты осознаешь их существование, только когда анализируешь, пересматриваешь или облекаешь их в слова. И так у всех.

Но я — надо полагать, это редко встречается — в состоянии осознанно мыслить на две-три темы одновременно. Словно экран в главной мозговой аудитории разделен на сегменты. Как правило, картинка на нем одна. Но нередко нам крутят два фильма одновременно: у каждого свой саундтрек и скорость; они не пересекаются, не повторяются и не противоречат друг другу.

Кроме того, они не зависят от точки зрения самого наблюдателя на затрагиваемый предмет. Они существуют и протекают автономно, и я сознаю их в равной степени. Время от времени сегментация экрана меняется, так что я могу думать и три, и четыре мысли одновременно. Больше уже тяжело. Это утомительно, и наступает момент, когда я спрашиваю себя, чем я, собственно, занимаюсь. Тотчас все мысли валятся, как булавы у жонглера, едва он задумается о том, что делает.

Странно, что, обладая такой способностью, я не думал о Джен, — особенно если учесть, какой чушью — какой ерундой была занята моя голова.

Вспомнить о Дженнифер меня заставил заголовок в газете. Он венчал крохотную колонку в дюйм длиной на внутреннем развороте и гласил: «Умер отец пропавшей девушки». (Такие новости идут под рубрикой «коротко о разном».)

«На 61-м году жизни скончался Ричард Аркланд, отец Дженнифер Аркланд, студентки, пропавшей без вести в феврале 1974 года. Несмотря на все усилия полиции и на телеобращение парня Дженнифер, девушку так и не нашли.

После исчезновения дочери мистер Аркланд уже не вернулся в свою архитектурную компанию и прекратил заниматься всеми проектами. По словам соседа, „он умер от разбитого сердца“. Пятидесятичетырехлетняя вдова покойного, миссис Лесли Аркланд, попросила с уважением отнестись к частной жизни (см. с. 24: „Эти семидесятые: эпоха безвкусицы“)».

Первое, что пришло тогда в голову: если разбитое сердце вырубилось только через восемь лет после потери, видимо, оно оказалось покрепче, чем соответствующая мышца у моего отца. Но миссис А. мне стало очень жалко и захотелось как-то ей помочь.

Скорбь — странное чувство. Когда-то я считал, что глубина вдовьего горя прямо пропорциональна глубине любви к мужу. Что это род тоски — словно при долгой разлуке, angoisse des gares[38], только сильнее. И еще — что характер скорби обусловлен характером умершего супруга: женщине не хватает каких-то его свойств.

Но пример матери и соседки снизу свидетельствует: все несколько иначе. Уход супруга словно бы провоцирует у оставшейся в живых глобальный личностный кризис — в восприятии себя, своего прошлого и всех своих контактов с миром. Долгая жизнь в браке предстает теперь чем-то вроде самообмана. Была ли она вообще, эта жизнь? До конца развеять подобные сомнения не могут даже дети и оставшиеся фотографии. Женщина в каком-то смысле возвращается в свое бытие до замужества, в девичество. Вдовствующее дитя. По какой-то причине ей больше не хватает уверенности в себе даже на то, чтобы сходить в магазин или позвонить по телефону. Она уже не может взаимодействовать «с миром». Так что горе, по моим наблюдениям, вовсе не похоже на глубокую скорбь, адекватную личности умершего. Скорее на распад обретенной личности. На безумие.

И чем тут, спрашивается, можно утешить?

Я подумал, не отослать ли ей дневник Джен. Ну хоть что-то.

Я давно не держу его за туалетным бачком, пусть даже и персональным.

Я ведь успел переехать из комнаты в полноценную квартиру. На сумму, которую пришлось взять в банке, можно было купить пару домов на Итон-сквер — так мне казалось. (Забрать оттуда депозит тоже явилось непростым делом.)

В общем, теперь я обитаю в районе Бейсуотер, довольно близко от прежнего жилья, так что хожу в те же магазины. Квартира состоит из гостиной, спальни, ванной, кухни и помещения под названием «кабинет / вторая спальня». Есть даже особая розетка, проходящая по документам как «разъем т/в Антена». Если исходить из того, что т/в — вообще-то трансвестит, то невольно задумаешься, что это за Антен и что у него за разъем. Из гостиной виден «скверик»: асфальтовый прямоугольник с парой каштанов и худосочными кустиками по бокам. Вдоль кустиков гуляют собачники в полиэтиленовых перчатках и бдительно следят за питомцами, готовые стремительно спикировать и подобрать за ними все, что упадет. Цена ошибки достаточно высока, чтобы удержать от прогулок в «скверике» всех непричастных к собаководству.

До меня вдруг дошло, что если я верну дневник, то уже не смогу его читать. Можно его переснять, хотя и не нужно. Я помню его наизусть.

Не верите? Пожалуйста. Выбирайте любую дату.

30 мая 1973 года?

О’кей. Легко.

Днем ходили с Энн смотреть наш возможный дом на тот год. Далековато, конечно, другой берег реки, под боком Черри-Хинтон-роуд, не самая приятная часть города. Зато тут дешевле.

Домик небольшой, но в нем целых четыре спальни (одна на первом этаже со двора). Я прямо сразу в него влюбилась. И даже мысленно «обставила» свою спальню. Если уговорю папу дать мне поручительство, обязательно подпишу договор на аренду. Согласна платить чуть больше остальных, зато у меня, как говорит Энн, будет «право первого выбора» комнаты. А кто я такая, чтобы спорить с такой умной девушкой, будущим лидером и т. п. Оч. увлекательная идея. Домик красивый-прекрасивый! Прямо как у Crosby, Stills & Nash: «Our house is a very, very fine house…» Свобода, никаких привратников и никто ворота на ночь не запирает!