Случилось нечто невиданное - Мария Даскалова

Он уже не выглядит тем безжизненным полумертвым человеком, каким Вы его доставили сюда. Сейчас у него появилась воля к жизни, и мне кажется, что это самое важное. Когда Вы уходили, он был беспомощен, находился ближе к смерти, а не к жизни. Думаю, что то его состояние преодолено. Я твердо верю, что он выздоровеет. Надеюсь, что эта весть Вас обрадует…»

Александр Иванович прервал чтение. Откинув голову, он закрыл глаза и задумался. Канонир Павел регулярно получал письма от своей жены, которая служила прислугой у астронома. Через него капитан-лейтенант также регулярно узнавал известия о состоянии мичмана, о той заботе, которой Софья окружила его. Кто бы мог предположить, что эта стеснительная барышня станет такой заботливой сиделкой. При том обстановка в госпитале была угнетающей: тяжело раненые… инфекции, гангрены, смрад… Но барышня — писала Калина своему мужу — не жаловалась, свыклась с обстановкой и храбро ее переносила. Когда мичман спал, она помогала другим больным и раненым. Супруга астронома тревожилась за свою племянницу, но так как та была непреклонна, то она посылала ее, свою домашнюю прислугу, сопровождать барышню и помогать ей в уходе за больными…

Александр Иванович облокотился о стол, подпер руками голову и долго сидел в таком положении. Ему хотелось написать Софье Петровне, выразить словами его теплые, нежные чувства, но рука не поднималась. Не взял он перо в руки и не написал те слова, которые диктовало ему сердце. Если бы Софья Петровна получила хотя бы одно из тех ненаписанных писем, ее девичьи печали вмиг бы рассеялись. Мысль, что ее никто не любит, что для близких она только дополнительная тяжесть и забота, исчезла бы навсегда. Но письма, писанные в сердце Александра Ивановича, до нее никогда не дошли. Его совесть и чувство чести не позволяли ему написать такие письма. Сковав порывы сердечности и нежности, он с мукой задавался вопросом, какова будет его жизнь после завершения войны… Уцелевшие разойдутся по домам… Мичман, залечив раны, может быть заживет счастливо с Софьей Петровной… Он и прежде, не сознавая этого, был небезразличен к ней. А теперь, когда своим выздоровлением он будет обязан ей… Нет, я не должен становиться на пути своего друга… Когда закончится война… Эта мысль показалась ему невероятной. В ней было что-то неясное и далекое, потому что всего через несколько часов война снова напомнит о себе.

Глава XXIII

Решительные дни у Варны

1

Феликс Петрович собирал багаж. Он решил внести в дневник эту замечательную дату — отбытие от Шумена.

— Какой завтра день?.. Пятница… тринадцатое! Ну и дела!

— И что с того? — отозвался Муравьев. — Не все ли равно? Ты же не фаталист. Важно то, что едешь.

— А ты остаешься… Понимаю тебя, Андрюша, но ничего не могу поделать. Не сердись.

— Я не сержусь, — ответил Андрей, но на самом деле он страдал от того, что расстается со своим другом. В руке он держал томик Цезаря. Подал его Феликсу.

— Не забудь взять его.

— Оставь себе. Дарю. Может, ты все же решишь стать офицером. Пригодится тебе.

— Едва ли. Меня отвращает война. Сдается мне, что нет таких проблем между державами, которые нельзя было бы решить мирным путем. Зачем обязательно требуется кровопролитие, убийства?

Феликс Петрович пожал плечами. Этот разговор они вели поздно ночью, когда в русском лагере при Шумене было тихо и спокойно. И эта ночь была последней, которую друзья проведут вместе.

— Андрюша, христианская душа в тебе, брат. А по мне мир, в котором сохраняется рабство, — это никакой не мир. Возьми болгар. Что хорошего для них, что был мир на Балканах. Что это был за мир? Кровавый. Сам же видишь своими глазами, так ведь?

Муравьев не ответил. Конечно, он был согласен с доводами друга. Феликс продолжал:

— Ты согласен со мной, что надо освободить балканские народы. Но как это сделать? Ты предлагаешь переговоры. Значит так: дорогой мой султан, сматывай удочки и дуй с европейских территорий в свою Анатолию тихо и мирно, с сознанием просвещенного гуманизма… Такого до второго пришествия не будет. А войной может получиться. Я не прав?

Разговор в таком духе продолжался глубоко за полночь. Еще не рассвело, когда Феликс Петрович и Муравьев проснулись от выстрелов. Они вскочили, наскоро оделись и покинули палатку. К возвышению, на котором находился штаб, на полном скаку гнал всадник. Его призрачный силуэт, накинутая на плечи бурка, развевавшаяся как крылья, давали иллюзию того, что он не скачет, а летит на фоне багровеющего неба. Этот вид вселил в душу Феликса Петровича тревогу и смуту. Он побежал к палаткам штаба, чтобы поскорее узнать вести, которые принес казак. Всадник соскочил с коня и ринулся в большую палатку. Феликс услышал торопливый разговор:

— Откуда прибыл? — послышался голос главнокомандующего.

— От атаманы Сысоева.

— Говори!

— Турки… густыми колоннами… пехота и артиллерия… навалились на наши аванпосты, захватили крайний редут. — Казак говорил задыхаясь, хрипло, отрывисто.

— Да что ты несешь? С каких пор турки повадились брать наши редуты! Адъютант! Коня мне! Немедленно!

Такая сцена разыгралась на глазах изумленного Феликса Петровича. Фельдмаршал Витгенштейн вышел из палатки и продолжал кричать, чтобы подали коня. Откуда-то появился Дибич. Он начал убеждать главнокомандующего отказаться от своего намерения.

— Мы вдвоем с генералом Киселевым отправимся на правый фланг, но прежде надо понять, что там происходит. А главнокомандующий не должен сражаться как простой солдат. Это абсурд! — убеждал Дибич фельдмаршала.

От главной штаб-квартиры к месту боя полетели посыльные. Возвратившись, они доложили, что противник продолжает бросать в бой новые и новые массы пехоты, а турецкая кавалерия направляется к местонахождению главной штаб-квартиры. Посыльные также сообщили, что смогли с трудом добраться обратно.

С наступившим рассветом генералам стала ясна громадная опасность, которая им грозила. Резервов не было, разместить имеющиеся подразделения по редутам было опасно, да и невозможно. Стало понятно, что в этом положении главная штаб-квартира рискует потерять связь с войсками. Начались бои у подножия возвышения, на котором располагался штаб.

В штабе решили подать сигнальными ракетами сообщения князю Евгению и генералу Ридигеру, приказывая им оставить занимаемые позиции и поспешить на помощь главному штабу, но не успели. От тех самих прибыли посланцы с просьбой о помощи.

— Ну и каша! — обратился Феликс к Муравьеву. — Этот дьявол Хусейн-паша своим кажущимся бездействием сумел усыпить нашу бдительность. Теперь мы должны глотать кашу, которую сами заварили.

— Напротив, судя по докладам посыльных, это неплохие известия, если верить твоему Цезарю.

— Что, что? При чем тут Цезарь?

— По Цезарю