Волгарь - Марина Александрова

– Нет, Ефимушка, другое это...– и, не справившись с собой, купчиха зарыдала, прижавшись к груди казака.

Растерянный Ефим попытался ее утешить:

– Ну будет тебе, матушка, слезы-то лить. Ведь никто ж не помер у тебя, чтоб так убиваться-то! Поведай, что за беда приключилась?

– Ах, Ефимушка, в том-то и дело, что не помер никто, а наоборот совсем: народится в скорости... – наконец вымолвила вдова.

– Чегой-то не пойму я тебя, матушка. О чем это ты сказываешь?

– О том и сказываю, Ефимушка, что в тягости я...

От этих слов что-то странное содеялось с Ефимом: он себе даже в тайных помыслах такого представить не мог, чтобы купчиха ему дитенка принесла. Побледневший казак обхватил руками лицо женщины и, глядя на нее безумным взором, заговорил:

– Стешенька, радость-то какая! Это знак нам с тобой, что простил Господь наш блуд, смилостивился над нами. Стеша, ужель ты и теперь противиться будешь, не захочешь со мной под венец идти? Ужель позволишь нашему сыну байстрюком народиться?

Так страстно говорил Ефим, такая безумная радость светилась в его глазах, что купчиха уже про себя согласилась повенчаться с ним, лишь с улыбкой спросила:

– Почто ты думаешь, что сын родится?

– Да как же иначе, Стеша? В Парфеновском роду завсегда мужики рождались! – гордо ответил казак, а потом спохватился. – Так ты согласная?

Степанида Яковлевна радостно кивнула, а Ефим подхватил ее на руки и со счастливым смехом закружил по двору...

Скромным было венчание, да и не нужно было другого новоиспеченной чете Парфеновых. Степанида Яковлевна счастлива была безмерно и лишь недоумевала, почто это она раньше противилась повенчаться? Ефим теперь не отходил от жены, пылинки с нее сдувал, да все ухо прикладывал к ее начинавшему полнеть чреву.

И в самом деле, сильно изменило казака будущее отцовство. В погоне за купчихиным богатством как-то позабыл он о продолжении рода: в годах ведь была Степанида, о детях Ефим и не думал. А когда понесла вдова, то словно перевернулась у него душа, возмечталось мужику, как будет растить он сына в достатке, и не будет мальчонка ни в чем отказу знать.

Да и сама Степанида стала ближе Ефиму, роднее как-то. Не то чтобы полюбил он ее, а привязал казака будущий ребенок к вдове накрепко. Наверное больше, чем сама вдова, ждал Ефим рождения этого дитятка.

А для купчихи это время стало самым счастливым в ее жизни. Нежданно-негаданно понесла Степанида Яковлевна на старости лет. Поначалу-то, как спозналась она с Ефимом, боязно бабе было понести, да со временем решила она, что, видать, прошло ее время. А тут такие дела сотворились, что хоть плачь! Когда уверилась вдова в своем положении, то не знала, что делать-то теперь, как Ефиму-то сказать: стыдно было Степаниде в такие года свои о брюхатости сообщать. Не чаяла женщина такой радости в своем полюбовнике, не гадала познать столько счастья на своем веку.

Хоть и тяжко носила дитя купчиха – все ж поздно ей было в первый раз-то беременеть – да только похорошела она изрядно. Стала Степанида, исхудав, походить ликом на икону византийского письма. Каким-то божественным, неземным светом наполнились ее глаза, а все ее существо дышало покоем и счастьем. Ночи их с Ефимом преисполнились томной неспешной негой, казак словно заново узнавал давно знакомое тело теперь уж не хозяйки своей, а законной венчанной жены. Округлившееся чрево нисколь не портило для Ефима красы исхудавшего тела Степаниды, а страсть ее в это время лишь сильнее стала и горела ровным пламенем, как бы просвечивая сквозь облик будущей матери.

Когда гуляла женщина по двору, то все дворовые мужики и приказчики замирали, глядя в след похорошевшей хозяйке. И Ефим в это время стал спокойнее, рассудительнее. Думалось ему, что вот и окончились его жизненные мучения, далее пойдет жизнь тихо и ладно. Мечтал казак о сыне, глядя на жену свою, радовался, когда в первый раз зашевелился ребеночек в Степанидином чреве...

Пришла новая зима, а с ней последние тяжелые для купчихи месяцы перед родами. Вроде и стать у нее была самая бабья, не должно б ей мучиться родами, а страх ледяной змеюкой обвил Степанидино сердце. Часто плакала она, изводила мужа жалобами. Почему-то мнилось ей, что не разродится она, помрет, так и не увидев свое дитя. Утешал жену Ефим, как мог, лучшую повивальную бабку в дому поселил, двух девок сенных приставил к Степаниде, чтоб не отходили от хозяйки ни на шаг и всякие прихоти исполняли. Все это он проделал после Крещения, когда срок родить ей уж близко совсем был, а сам он опасался спать в одной постели с женой, чтобы ненароком не навредить ребеночку.

Морозной февральской ночью начались у купчихи роды. Переполошился весь дом, Повитуха поспешила в опочивальню к роженице, приказав Ефиму, который, проснувшись от страшного крика жены, в одном исподнем толокся под дверью, убираться подальше да не мешаться и девок своим видом в смущение не вводить.

Всю ночь и целый день мучилась Степанида, заходилась истошными криками, билась на руках у сенных девок. Тяжко, ох тяжко рожала бедная баба! Ежели бы не умелая повитуха, и взаправду померла бы. Только к исходу следующей ночи в конец обессиленная Степанида разродилась крупным горластым мальчуганом.

Когда девка сказала об этом Ефиму, что тревожно топтался возле крыльца, ожидаючи известий, то рухнул обрадованный мужик на колени прямо в снег и истово перекрестился. Затем вскочил и понесся к роженице. Повитуха встретила его с новорожденным на руках, показала отцу младенца. Когда ж взял казак на руки беспомощное дитя, плоть от плоти своей, то скупая мужская слеза радости скатилась по его заросшей щеке.

Ефим с младенцем на руках подошел к ложу, на котором лежала еле живая Степанида, поцеловал жену в бледную щеку и сказал хриплым от волнения голосом:

– Спасибо тебе, Стешенька, за самый великий дар, что ты мне преподнесла.

В ответ она смогла лишь чуть-чуть улыбнуться и провалилась в забытье...

Окрестили малыша Проклом. Крепким и здоровеньким он рос, много спал и ел за троих и совсем почти не плакал, только кряхтел забавно, когда что-нибудь было не по нем. Ефим души в сыне не чаял, тетешкался с ним всяко и бранился с няньками: все казалось ему, что неумехи они, не так хозяйского сына лелеют.

А Степанида так и не оправилась после родов. Почитай, цельный месяц пролежала она в горячке, молоко в грудях ее перегорело вовсе, и пришлось взять для маленького Прокла кормилицу. Сама же купчиха как-то враз пожелтела вся, резче обозначились складки вокруг рта, запали глаза, потускнели волосы, и появились в них первые седые нити. Вся былая краса, что так удивляла и привлекала Ефима, когда носила Степанида дитя, исчезла куда-то. Даже пышность телесная не вернулась к женщине.

Когда купчиха впервые после родов подошла к зеркалу, то глянула на нее оттуда не былая статная красавица, а уставшая состарившаяся баба. Ох, и горько стало Степаниде, разрыдалась она безутешно. А наплакавшись, приказала девкам наряды свои подать, да только еще хуже расстроилась: все платья болтались на ней, будто на оглобле. Одно лишь утешало пока купчиху: Прошенька, кровиночка родная, сыночек ее выстраданный. Да то, как муж любезный ребятенку радуется. А другое тревожило.