Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы

Галина, конечно же, тоже была здесь: юная, сильная, красивая — сидела в первом ряду, волновалась, покусывала губу. Девочка была смышленая, она безо всякого специального предупреждения не афишировала их с Провотворовым знакомство. Разумеется, в качестве основных действующих лиц присутствовали пострадавший Игорь с гипсом на обеих ногах (его из больницы уже выписали, и он сам пожелал в собрании участвовать), а также его несчастный инструктор, которого он подвел, и другие парашютисты-свидетели. Генерал даже предварительно с прессой поработал: наличествовали на собрании и впоследствии обещали поднять тему (приглашение самого Провотворова дорогого стоило) корреспонденты «Комсомольской правды», «Вечерней Москвы» и ведомственного издания «Советский патриот» (последняя газета вообще планировала целую дискуссию открыть об ответственности в подведомственных учреждениях: аэроклубах, автошколах, кружках).

Собрание, как судил Провотворов, удалось. Надо отдать должное организаторам из Московского совета. Провели его быстро, четко и без рассусоливаний, отходов от темы. Сначала выступил, как арбитр, представитель московского совета, рассказал ситуацию для тех, кто был не в курсе. (Все трое спецкоров зачирикали в блокнотах карандашами.) Затем слово для покаяния предоставили виновнику. Игорь и впрямь каялся, кажется, искренне, и брал всю вину на себя. Он даже рассказал о том, что подделывал подписи, и говорил, что сама судьба теперь его жестоко наказала, и просил милости не для себя, но для инструктора, начальника и всего аэроклуба. Потом выступил инструктор, и он тоже терзался угрызениями совести — в основном по части бдительности и халатности. Затем поднялся начальник аэроклуба и опять-таки каялся — уже в недочетах в воспитательной работе (но при этом упомянул, конечно, о имеющихся достижениях). Затем выступили, все на ту же тему, рядовой парашютист и представитель Московского совета. А в конце открытое партийно-комсомольское собрание аэроклуба постановило: в отношении главного провинившегося, Игоря, — ходатайствовать по месту учебы вынести ему выговор по комсомольской линии. Инструктору Василию просить о комсомольском «строгаче», но без занесения, а начальнику клуба — о таком же «строгаче», но партийном. Кроме того, приняли, разумеется, постановление об усилении ответственности в подготовке спортсменов, занятых техническими видами спорта. (Корры строчили как заведенные, только барышня из «комсомолки» подумала, что копию постановления она и без того у начальника клуба раздобудет, и потому строила глазки эффектным парашютистам.) Голосовали списком. Приняли резолюцию единогласно и расходились с собрания с чувством полезности и светлоты только что происшедшего. Будто бы случилось (мы не утрируем!) что-то вроде катарсиса: совокупное и благодетельное покаяние и отпущение грехов.

Потом все простые смертные разошлись, однако однорукий начальник аэроклуба очень просил генерала уважить. Отказать было крайне неудобно, и они вышли из актового зала после всех. Семеро допущенных: генерал, представитель Московского совета, однорукий полковник-отставник, проныра-завхоз и трое корреспондентов — «комсомолка», «вечерка», «патриот», в кабинете начальника ожидал стол из скромных деликатесов: коньячок, балычок, лимончик, икорка. Однако у двери зала генерала поджидала девичья фигурка в белом платье и белых носочках. Галя! Девушка хотела поговорить с ним лично и поблагодарить. Провотворов подхватил ее под руку, подвел к начальнику аэроклуба: вот, Геннадьич, знакомься, если сам до сих пор не разведал, какие замечательные кадры у тебя в хозяйстве растут. Красавица, парашютистка, а главное, несгибаемая и принципиальная комсомолка. Только благодаря ей я этим делом занялся и гигантскую занозу у тебя, Геннадьич, из соответствующего места вынул.

Однорукий Геннадьич, даром что был директором, сориентировался сразу, взял Галю под другую руку и молвил, что она — виновница торжества, и «мы вас никуда не отпустим».

В кабинете начальника ее усадили меж ним и генералом. По части спаивания соратников и тот, и другой были настоящими доками, Владику не чета: «Вы что же, Галя, не хотите выпить за здоровье нашего дорогого гостя из Центрального совета, генерала Провотворова?» Делать нечего, девушке пришлось не просто пригубить, но и реально опрокинуть рюмку — и сразу окружающее стало иным, словно черно-белое кино сменилось цветным. Радовать и веселить стали все присутствующие, такие милые, важные, но простые. Представитель Московского совета вовсю принялся приударять за эффектной девицей из «комсомолки», и потом они вместе уехали на его служебном автомобиле. Сильно пьющий дяденька из «Патриота» замкнулся на немолодую даму из «вечерки». А за Галей ухаживали генерал и начальник аэроклуба, можно сказать — в три руки. И наперебой говорили ей, какая она хоть и юная, но смелая, умная, отважная и принципиальная. Голова от комплиментов и выпивки кружилась, расплывались золотистые тени.

Долго, впрочем, не пировали: надо ведь и скромность партийную иметь, техничке потом за ними убирать. Вышли все вместе из здания аэроклуба. Представитель московского совета уехал на служебном лимузине с «комсомолкой», «патриот» по методу пешего хождения отправился к метро вместе с «вечеркой», а генерала с Галей (как само собой разумеющееся) товарищи усадили в его собственную машину. Что до плескавшегося внутри Провотворова изрядного количества коньяка, в ту пору «орудовцы» если даже генеральскую машину остановили бы, вряд ли стали давать делу ход.

Поехали. И вдруг она с чувством сказала:

— Какой же вы молодец, Иван Петрович! Вы так хорошо все устроили, и вы просто замечательный!

Недолго думая (а генерал не стал бы летчиком и тем более асом, когда бы долго думал), Провотворов остановил машину. Он привлек девушку к себе. Она не сопротивлялась, только уперлась ладонями ему в плечи.

— Поедем ко мне, — хрипловато проговорил генерал.

— Я не могу, меня ждут дома.

И тогда он стал жадно целовать Галю прямо в машине.

* * *

Алексей, которого никто тогда в целом свете, кроме родителей и жены, не знал, приближался к месту своего назначения. Алексею исполнилось в ту пору двадцать четыре года, и местом его, лейтенанта, назначения был госпиталь. В душе молодого лейтенанта бушевали самые смешанные и противоречивые чувства. С одной стороны, юное клокочущее желание перемен. Новизны, приключений, авантюризма. Ему сказали: медобследование необходимо перед отбором, чтобы летать на новой технике. Даже намекнули: не просто на новой, а на совершенно новой. Тут понятно: какой же, спрашивается, настоящий летун, со времен Уточкина и Блерио, не мечтает о том, чтобы летать на новом или совершенно новом! Но — оно, это новое, было чем-то вроде журавля в небе — то ли предложат, то ли нет, то ли подойдет он по здоровью, то ли кто его знает. А в то же самое время у Алексея уже имелась в руках синица, и весьма увесистая: приглашение служить, и безо всякого дополнительного отбора, в ГСВГ[5], в Германии!

Служба, да и любая работа за пределами Отечества в ту пору уже начинала расцениваться как одно из самых значимых (хоть и неявных) поощрений. А уж в братской ГДР — и подавно. Во-первых, Германия, что уж там говорить, не Читинская область. Рассказывали, знаем: там мощеные улочки, всюду цветочки в горшках, ни капли грязи и чудесное пиво. Опять же, служить придется на самом что ни на есть переднем крае и, может, лицом к лицу сталкиваться и меряться силами (а может, и в прямом бою сойтись!) с коварными и подготовленными асами агрессивного военного блока НАТО. И, наконец, Алексей, конечно, не мещанин, однако материальная база продолжает играть немаловажную роль при социализме. А служба в ГСВГ подразумевает, вдобавок, возможность отовариваться в тамошних промтоварных магазинах, а они, как рассказывают, чего уж греха таить, значительно превосходят родные, отечественные — как по качеству товаров народного потребления, так и по их ассортименту. Можно, как говорят, за пару лет службы и себя, и супругу, и будущих отроков на всю оставшуюся жизнь обеспечить презренным этим барахлом, чтобы больше о нем никогда не думать.