Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой. История одной вражды - Павел Басинский

Но и обычный храм – это не только стены, иконы, церковная утварь и даже собрание прихожан. «В храме Господь живет, как царь во дворце», – пишет отец Иоанн. Как «солнечные лучи собираются в фокусе или в стекле», так же и в храме «сосредоточивается всемогущая сила Божия, сущая и действующая во всем мире».

Найти свое настоящее место на этой «территории» – серьезная личная проблема. Поэтому, называя священника (то есть и себя тоже) ангелом, Иоанн Кронштадтский ни на секунду не забывает о своем бренном человеческом естестве и мучается вопросом самопознания ничуть не в меньшей степени, чем Толстой.

По убеждению отца Иоанна, в результате причастия внутри человека образуется храм Божий. Но тогда нужно позаботиться об этом храме, как хороший хозяин заботится о доме. Без этого мы никогда не поймем странной физиологичности дневников отца Иоанна: «Не усомнись пред причащением ночью испить слабительного, если болезнь или бессонница по причине засорения желудка того требует. Ибо не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, то есть злые помыслы и проч. [Мф 15:11, 19]. Опытом дознано. После такого случая Господь сподобил меня причаститься достойно. Я служил раннюю [обедню] 20 июля, и в ночь на это число, страдая бессоницей от засорения желудка, я выпил (в два часа ночи) стакан зельтерской воды, которая преблаготворно на меня подействовала, очистив мой желудок».

Не меньшее значение имеет принятие еды и питья после причастия. Язык дневника отца Иоанна становится очень выразительным: «Берегись после причащения кушать и пить много: не засоривай помоями царской опочивальни…»

Для отца Иоанна критерием истины является не безрассудная вера, но живой опыт (одно из наиболее частых слов в его дневнике). Рукоположившись во священника, он заново осмысляет Святое причастие как путь устроения Царства Божия внутри себя. Он одновременно переживает это как личную проблему и выступает своего рода пропагандистом частого причастия.

Но на это нужно было еще отважиться.

Из литургических нововведений отца Иоанна можно назвать четыре основных.

Во-первых, это практика частого причащения, что было смелым шагом для того времени.

Во-вторых, он сделал алтарь доступным местом – не только для приезжавших священников, но и для мирян. В алтаре Андреевского собора порой собиралось до ста жителей и гостей Кронштадта.

В-третьих, он широко применял практику сослужения пресвитеров, с радостью приглашая батюшек из других приходов участвовать в литургиях в Андреевском соборе и охотно принимая участие в службах во время путешествий.

В-четвертых, из-за огромного наплыва верующих в Андреевский собор он позволил себя проводить общие исповеди.

«Отец Иоанн стремился преодолеть атмосферу страха, царившую вокруг причастия, – пишет Надежда Киценко. – К примеру, перед Евхаристией прихожане должны были поститься от трех дней до недели, а те из них, кто умел читать, – прочитывать Последование ко Святому Причащению. Женщины не могли причащаться во время нечистоты даже при условии выполнения всех остальных предписаний; более того, данный запрет распространялся и на такие непосредственно не связанные с литургией обычаи, как поклонение иконам и целование креста. Православное духовенство того времени (как, впрочем, и современное) апеллировало к понятию чистоты, характерному для иудаизма, ислама и раннего христианства, как непременному условию принятия причастия. На самом деле это была одна из причин, по которой русские редко причащались: для того чтобы говеть “как полагается”, требовалось бы потратить больше времени и усилий, чем было возможно».

Этот принцип протоиерей Александр Шмеман называет «благочестивым», «исходящим из сознания греховности, из “уважения” к святыне, из страха перед своим недостоинством». Тем не менее отец Александр задает вопрос: «Как совершилась и почему веками держится эта метаморфоза в восприятии – не только церковным народом, но и епископатом, духовенством и, наконец, богословами – самой сущности Евхаристии, сведение ее к “одному из таинств”, одному из “средств освящения”? Как это ни покажется странным, попыток ответить на эти вопросы мы почти не находим в нашем официальном академическом богословии. Между тем… речь идет не просто об эволюции церковной дисциплины, упадке благочестия, западных влияниях и т. д., а о духовном повороте в самосознании, самовосприятии Церкви в целом. Речь идет, иными словами, об экклесиологическом кризисе[15]…» («Таинство причастия»).

«Изменения в архитектуре русских храмов, – пишет Надежда Киценко, – также стимулировали усиление особого отношения к Евхаристии. В отличие от католической традиции, где расположенные на дароносице Святые Дары были доступны для лицезрения людей, православный иконостас, отделявший алтарь от остальной доступной для прихожан части храма, на протяжении веков становился всё выше и выше и в итоге полностью скрыл от глаз молившихся престол; в итоге центральная часть литургии верных, во время которой происходит пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Господни, оказалась недоступной для их взглядов. Вместе с тем иконы и другие святыни, как, например, святая вода или просфоры (а также куличи, яйца, пасхи или фрукты на праздники соответственно Светлого Христова Воскресения или Преображения), миро, святые мощи и кресты, стали казаться более доступными средствами укрепления веры, нежели вызывающее трепет Святое Причастие».

В этом – один из парадоксов судьбы Иоанна Кронштадтского. Священник, которого в просвещенном обществе привыкли воспринимать как мракобеса и реакционера, на самом деле в церковной практике был апостолом духовной свободы и освобождения от страха перед церковными тайнами.

Прежде всего обратим внимание, что сама по себе практика частого причастия, которую пропагандировал отец Иоанн, как уже говорилось, была смелым шагом для приходского священника. Для сравнения укажем, что отнюдь не простой священник, а митрополит Московский Филарет (Дроздов) в начале XIX столетия позволял себе советовать православным причащаться хотя бы четыре раза в год.

Сегодня, когда частота причастия зависит от самого верующего или от его духовника, подобная смелость отца Иоанна может показаться несерьезной. Но в то время, когда Иоанн Сергиев стал пресвитером Андреевского собора, обычной и даже нормативной практикой было причастие не чаще одного раза в году.

«В соответствии с церковным учением о Евхаристии считалось, что если причастник принял Святые Дары, не подготовив себя должным образом, то его неминуемо ждало суровое наказание за небрежное отношение к этому ключевому и установленному Самим Спасителем таинству, – пишет Надежда Киценко. – Поэтому нередко случалось, что прихожане не отваживались подходить к Святой Чаше, даже исповедавшись и получив отпущение грехов. В результате установившаяся к XVI веку практика Святого Причастия только раз в году считалась нормой и продержалась вплоть до XIX века. Более того, в России евхаристические правила были зафиксированы и на законодательном уровне. В итоге целые государственные учреждения, гвардейские полки и гимназические классы были обязаны причащаться в определенные и строго установленные для них дни. Таким образом, церковное таинство становилось не только религиозным обрядом, но верноподданнической обязанностью».