Чудовища были добры ко мне - Генри Лайон Олди

– Идем, – сказал Натан.

И сделал шаг к выходу.

Старый маг отлепился от стены, пошел рядом. Можно было подумать, что парень тащит поклажу, не имеющую отношения к Симону Остихаросу. Просто по досадному стечению обстоятельств маг привязан к обузе, которую Натан взвалил на плечи, и не может с ней расстаться. Хочешь, не хочешь, а надо идти бок о бок.

– Ну, ты даешь! – присвистнул Вульм. Он думал, что давно разучился удивляться. – Говоришь, грузчиком хотел стать?

– Ага! – счастливо выдохнул Натан.

Его шаги эхом отдавались под сводами пещеры. Тяжесть, лежащая на плечах, вбивала ноги парня в пол, как сваи. Будь под ногами песок – словно в сказке, по колено ушел бы в землю.

– Повезло тебе, Симон, – Вульм обогнал мага, освещая факелом дорогу. – Что б мы делали, если б он лютнистом решил стать? Или скороходом?

Маг с раздражением зыркнул на Вульма, но промолчал. Циклоп тоже молчал, пристально разглядывая парня: сбоку, со спины, заходя вперед. От такого внимания Натан ежился и ускорял шаг.

Снаружи донеслось ржание Тугодума.

– Может, все-таки на пони уложим? – вслух подумал Циклоп.

– Я ж говорил, – начал было Вульм. – Тяжело очень…

Но изменник перебил его:

– Я донесу! Я, сколько надо…

– Молчи, – велел Циклоп. – Силы береги.

При виде Симона пони шарахнулся прочь. Порвись веревка – удрал бы через мост, только б его и видели! Вульм насилу успокоил перепуганное животное. Буран кончился, морозный воздух был прозрачен до звона. Мир сделался виден на многие лиги окрест. Землю, сколько хватало глаз, укрыл белый саван, вылизанный тысячей языков ветра. Лишь чернели обрывы крутых утесов. Близился вечер. Снег исчертили лиловые тени. Небо, едва успев просветлеть, наливалось сумраком. Факел Вульм погасил и сунул за пояс. Пока они доберутся до башни – стемнеет. Прихрамывая, он вел пони в поводу. Тугодум нервничал: фыркал, косился на изменника с магом, бредущих сзади, норовил ускорить шаг.

Циклоп замыкал шествие. Посох Остихароса он нес на плече, не решаясь на него опираться.

За мостом Вульм без колебаний взобрался на спину Тугодуму, справедливо решив, что к каменной руке пони не приспособишь, а Циклоп обойдется: молодой, ноги здоровые. Колено давало о себе знать. Хорошо еще, что тварь рывком языка вправила на место какую-то мелкую косточку. Как говорится, клин клином. Через каждые триста-четыреста шагов Вульм придерживал Тугодума, поджидая спутников. Те шли медленно, да и Натану время от времени требовалась передышка. Вульм спешивался, по-волчьи нюхал воздух, вглядывался в сумерки. Ему мерещилось чье-то незримое присутствие. Но кто бы ни был тайный соглядатай, подступающая ночь была на его стороне.

– Надо идти, – говорил Натан, догнав Вульма.

И Вульм кивал: надо, так надо.

* * *

Снег. Боль.

Надо идти.

Куда? Зачем?!

…надо.

Эльза заворочалась. Медленно, как во сне, поднялась рука. Пальцы тронули щеку; отдернулись. Женщина застонала. Лицо обожгло огнем. Присыпанная снегом, окоченевшая от мороза кожа просыпалась, возвращая чувствительность. Левая щека и скула были содраны до живого мяса. К счастью, на холоде кровь быстро превратилась в ледяную корку. Телу Эльзы, можно сказать, повезло. Груда теплых одежек, надетых одна поверх другой, спасла сивиллу. Да и упала она не в ущелье, после чего не выжил бы никто, а к подножию утеса, в рыхлый сугроб, с высоты в десять локтей. Рассудку повезло меньше. Удар и последовавший за ним обморок вышибли из сивиллы последние капли соображения. Она не помнила своего имени. Не знала, где находится, и что здесь делает. В беспамятстве крылась сомнительная милость богов. Погром, гибель сестер и разорение обители…

Ужас последних дней сгинул в туманной мгле.

Зверь, которого раньше звали Эльзой, встал на четвереньки. Ткнулся лбом в шапку, валявшуюся рядом. С упрямством, достойным осла, тыкался до тех пор, пока шапка не нахлобучилась по самые брови. Зверь сел на пятки, сгорбился. Взгляд без цели шарил перед собой. Жалкие остатки памяти требовали янтаря. Так пустой желудок требует насыщения. Нет, янтаря не было. Логово, где раньше царил всемогущий мед, превратилось в черную дыру. Желток, дарующий новую жизнь, вытек из скорлупы.

Задрав голову к небу, зверь завыл.

Эхо откликнулось волчьей стаей.

Наверху ждало логово. Это сохранилось в мозгу: логово, тепло, безопасность. Добрый дракон, под которым так славно присесть на корточки. Кубло, где сладко спится. Снежные мухи в вышине. Даже в безрассудном состоянии Эльза сумела бы вскарабкаться в спасительную пещеру – или упасть во второй раз, сломав шею. Но янтарь… Оборвав вой, она принюхалась. В морозном воздухе пела тонкая янтарная нотка. Текла прочь, грозя оборваться в любой миг. Вскочив на ноги, Эльза закричала от боли в измученном теле. В поясницу воткнули раскаленный штырь. Левую сторону лица жгли факелом. Ложись, приказывала боль. Ляг и сдохни. Иди, велел янтарь. Иди и отыщи меня.

Он победил.

Спотыкаясь, тряся головой, Эльза двинулась по следу. Прочь от скал, и дальше – мимо пепелища, вид которого не пробудил в женщине и толики чувств, к Тер-Тесету, чьи стены маячили в отдалении. Янтарь вел ее, обещая удачную охоту. И впрямь, сбылось. К городским воротам она выбрела, когда ветер сыпанул на очистившееся небо целые пригоршни звезд. Мощные, окованные металлом створки уже заперли на засов, но калитка в стене чудом осталась открытой. У лестницы, ведущей на дозорную галерею, двое усачей-караульщиков, хохоча, лапали пьяную шлюху. Под облезлой шубой, скроенной тыщу лет назад, девка была голой. От всей троицы валил пар, густо пахнущий вином; от шлюхи – пуще всего. Занятые делом, стражи и не подумали задержать полоумную нищенку. Шлюха, правда, завопила: «Эй! Подруга…», но смачный поцелуй залепил ей рот.

Мелким, утиным шажком, оскальзываясь на ледяных «катанках», Эльза продолжила путь. Подмерзшая распутица, дубовый настил; булыжник мостовой. Бродячие собаки шли за ней по пятам. Не трогали, просто брели, поджав хвосты. Красильный квартал, где даже зимой царила оглушительная вонь. Трущобы, где жизнь стоила грош. Узкие, как ножны, переулки. Дома с балкончиками, со стрельчатыми окнами в ряд. Нанизанная на янтарную нить, бусинка катилась вперед. Никто не польстился на ее тулуп, и на ее тело, спрятанное под ворохом одежд. Лишь заезжий конокрад вышел из харчевни, желая помочиться, крикнул: «Эй! По-быстрячку, да? У костра?» – и фыркнул, увидев ободранную щеку женщины.

Уродка, подумал конокрад. Больная.

Ну ее к бесу.

С утра оконный проем подернулся тончайшими кружевами инея. Лучи солнца, проникая в кабинет сквозь эти витражи природы, сияли зеленью и пурпуром, золотом и лазурью. На гобеленах, украшавших стены, играл карамельный глянец, превращая восход в праздник. Ни рам, ни стекол в окнах не было. На чем держалась изморозь, оставалось загадкой. На заклятии Газаль-руза? А может, иней – всего лишь иллюзия? Побочный эффект заклятия, видимый лишь при особом освещении?