Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

не подлежал мобилизации, к радости Вальтрауд и к собственному замешательству. Дело было не только в том, что его молодые сотрудники записывались добровольцами, а их родные потом получали похоронки. Идея этого «восточного похода» претила ему своим замахом, как будто его принуждали перелететь через пропасть, как будто его затянули в этот прыжок. Он вспомнил те вызовы, которые бросал себе восхождениями. Стать солдатом – это тоже был вызов, тем больший, что он ненавидел войну. Ему казалось, что он готов пролить свою кровь за отечество, и он старался внушить себе готовность пролить, если это будет необходимо, и чужую, и надеялся, что второго от него не потребуется. И главное, он должен был сбежать от урана.

Его возмутило вероломное убийство Гейдриха. Об этом человеке, при котором чехам в бытовом отношении жить стало, бесспорно, лучше, взять хотя бы рост зарплат и увеличенный продовольственный паек, Хаас слышал разные отзывы. Согласно его тогдашним убеждениям никто не мог быть подвергнут казни без суда и без права на защиту, но все-таки Хаас негодовал бы меньше, не будь ему очевидна истинная подоплека этого акта, за которым стояли не взрыв гнева и не выношенная месть, а самый подлый рычаг человеческих поступков – расчет на провокацию. И мало того – как будто может быть мало подлости уже в провокации как таковой, – расправа над представителем оккупационной власти имела целью спровоцировать ту же власть на расправу над предполагаемыми соучастниками, роль которых исполнит произвольная выборка населения, если не все население протектората, чем опять-таки спровоцирует это последнее взбунтоваться. Те, кто задумал убийство Гейдриха, бросили дрожжи в войну. Они крикнули в пещеру ненависти, вызвав удесятеренной мощи эхо, пустили по цепочке заряд насилия. Они сделали самое тяжкое и непростительное – сделали сразу многих служителями Вражды.

К началу 44-го года все подведомственные ему геологи были на фронте. Хааса все не призывали, и он чувствовал себя неловко перед семьями коллег и сотрудников, перед родными своего научного руководителя Маделя, погибшего на фронте в первые дни войны. Хаас записался добровольцем. Его отправили в Нормандию, в 7-ю армию, которой командовал генерал-полковник войск СС Пауль Хауссер, в 21-ю дивизию 1-го танкового корпуса СС. Хотя Хаас уже имел звание штурмбаннфюрера, он оказался «слишком гражданским», чтобы командовать батальоном в ходе боевых действий. Для него нашлись обязанности в штабе дивизии. Когда Хауссер присоединился к заговорщикам, Хаас был среди тех, кто поддержал его.

Не только военные вермахта, но и многие члены как войск СС, так и общих СС вынашивали планы смены режима, считая, что партия должна быть очищена и иметь исключительно моральную власть; так считал и Хаас. Гитлера необходимо отстранить, отправить на почетную пенсию, а войну прекратить; Хаас расходился с единомышленниками лишь в одном: главой страны он видел не Гиммлера, а Отто Штрассера. После 20 июля 1944 года планы были торопливо свернуты.

К началу 45-го Хаас получил отпуск и вернулся в Райхенберг. Благодаря покровительству Карла Германа Франка, ставшего к тому времени обергруппенфюрером, генералом войск СС и заместителем гауляйтера Судетенланда, его не отправили снова на запад. Фронт приближался к протекторату, к Судетам, к Рудным горам, и только здесь, у себя на родине, он мог с относительно чистой совестью воевать и обязан был воевать.

В марте к давно уже активно задействованному по всей Германии «Вервольфу» приобщились и Судеты. Местную организацию возглавил Франк, и ему были нужны проверенные люди – он затем и пошел навстречу Хаасу, оставив его при себе, что рассчитывал на него здесь. Хаас не пожелал уклоняться. Это было логично: все, что он делал прежде как ученый и чиновник, он делал ради Германии, и теперь она, и общая, единая, и именно эта, наконец-то ставшая его Германией, – Судетенланд – нуждалась в нем как в защитнике и мстителе. Он понимал, что нынешней войны Германия может не пережить. Что если по ней пройдут оккупационные войска, если она станет военной добычей, то превратится в огромные Судеты. Что само имя «Германия» может исчезнуть, и тогда потеряется связь между ним и землей, уходящей на миллионы лет вглубь, потому что только имя называло все, что он любил и понуждал себя любить, а значит – без чего его не было бы.

Под началом Хааса устраивались засады в горах против советской моторизированной пехоты, облавы на чешских партизан, различные диверсии, связанные с взрывами. Он брал в руки оружие, чтобы защищать имя, без которого единое распадалось на многое, многое же оборачивалось безразличной и случайной сцепкой человеческого и природного компонентов. Он брал в руки оружие, потому что такова была необходимость и, следовательно, правда. Эта была такая же правда, как слова Гераклита, такая же неприглядная и все-таки не столь неприглядная, поскольку правда не только недолжного, но и долженствующего.

Когда он держал пистолет, готовясь поочередно прострелить головы нескольким пленным чехам, ему показалось, что эти затылки на самом деле одно лицо, наконец, спустя столько лет, повернутое к нему, – лицо его собственной злости. Перед Хаасом стояли на коленях со связанными за спиной руками те, среди кого он родился по ошибке, в чьей стране рос как подменыш, те, из-за кого с детства научен был тянуться к невидящей его Германии, подпрыгивать и махать руками, чтобы только эта Германия разглядела его, спрятанного от нее стеной гор. Перед ним стояли те, из-за кого Германия стала сначала мечтой, затем фантазией, а затем фантомом. Те, из-за кого война оказалась и его отцом, воли которого он не смел ослушаться; из-за кого он должен теперь поочередно прострелить головы живым людям и навсегда перестать быть самим собой. Но пока Хаас раз за разом нажимал на курок, он понял, что перестал быть собой еще раньше, хоть уже не мог вспомнить когда. Тогда же, когда исчезло то, что он защищал, убивая вооруженных и безоружных.

1970

– По-моему, ты приписываешь этому Хаасу – или как его там – свой идеализм.

Антонина впервые выложила перед отцом, что приписывает ему сама, и потому немного форсировала игривую покровительственность.

– Я? Свой? – Отец как будто растерялся. – А, na ja, vielleicht[13]… возможно.

Не vielleicht, a genau[14]. Если он вступил в СС, значит, был членом нацистской партии.

– Национал-социалистической, – поправил отец. – Мы с Тоней помоем посуду, иди приляг, – обратился он к матери, и мать, понимая, что, если ее отсылают, значит, разговор предстоит либо с вкраплением немецкого (полноценное двуязычие давно вышло у отца с Антониной из обихода), либо грамматически