Измеряя мир - Даниэль Кельман

Гаусс какое-то мгновение помолчал.

А что, спросил он потом, случилось на самом деле с этим Бонпланом?

Время поджимало! Гумбольдт встал. Собравшихся нельзя было заставлять ждать. После его приветственной речи будет дан небольшой прием в честь почетного гостя.

Домашний арест!

Как, простите?

Гумбольдт пояснил, что Бонплан находится в Парагвае под домашним арестом. После возвращения в Париж он как-то оказался не у дел. Слава, алкоголь, женщины. Его жизнь утратила ясность и целенаправленность, это как раз то единственное, чего никогда ни с кем не должно случаться. Какое-то время он был главным архитектором императорских декоративных садов и разводил чудесные орхидеи. После падения Наполеона он снова отправился за океан. У него там осталась семья и земельные угодья, но в одну из гражданских войн он примкнул не к тем людям, к каким нужно было, а может, как раз к тем, к кому нужно, но, во всяком случае, они потерпели поражение. Сумасшедший верховный диктатор по имени Франсия, к тому же еще и доктор, запер его в своей резиденции и держит там под постоянной угрозой смерти. Даже Симону Боливару не удалось ничего сделать для Бонплана.

Ужасно, сказал Гаусс. А кто такой этот Бонплан? Он, собственно, никогда ничего о нем не слышал.

Ойген Гаусс бродил по Берлину. Нищий протянул к нему ладонь; бездомная собака рядом заскулила, поднялась на лапы, достав ему до колен; лошадь, запряженная в дрожки, фыркнула ему в лицо; полицейский прикрикнул на него, чтобы он не болтался без дела по городу. Стоя на углу, юноша разговорился с молоденьким священнослужителем, тот был из провинции, как и он, и тоже робел.

Математика, сказал священнослужитель, интересно!

Ах, махнул рукой Ойген.

Его зовут Юлиан, сказал священнослужитель.

Они пожелали друг другу счастья и попрощались.

Ойген сделал всего лишь несколько шагов, и с ним заговорила женщина. Ноги у него подкосились от ужаса, ему уже доводилось слышать о таких вещах. Он ускорил шаг, ни разу не обернулся, почувствовав, что она бежит за ним, и так никогда и не узнал, что она всего лишь хотела ему сказать, что он обронил свою шапочку. В харчевне Ойген выпил два бокала пива. Скрестив руки, он сидел, уставившись в мокрую крышку стола. Еще никогда он не был в такой печали. И вовсе не из-за отца, тот всегда был таким, и не из-за своего одиночества. Все дело было в городе. В толпах людей, в высоких домах, в грязном небе. Он сочинил несколько стихотворных строк, но они ему не понравились. Он тупо смотрел перед собой, пока двое студентов в обвисших штанах и с длинными по моде волосами не сели за его стол.

Гёттинген? спросил один студент. Известное местечко. Там такие дела творятся!

Ойген заговорщически кивнул, хотя понятия не имел, о чем речь.

Но она придет, сказал другой студент, свобода придет, несмотря ни на что.

Наверняка придет, подтвердил Ойген.

Безотлагательно и неизбежно, как ночной вор, сказал первый.

Теперь они знали, что у них есть что-то общее.

Через час они двинулись в путь. Как это делали все студенты, Ойген шел, взяв под руку одного из новых товарищей, а другой следовал за ними шагах в тридцати, чтобы никакому жандарму не пришло в голову задержать их. Ойген не понимал, как это можно так долго идти: всё новые улицы, новые перекрестки, да и количество людей, снующих вокруг них, тоже не уменьшается. Куда они все шли и как можно так жить?

Новый университет Гумбольдта, рассказывал студент, который шел с Ойгеном, самый лучший в мире, все организовано по высшему разряду, с самими знаменитыми профессорами страны. Государство боится его как огня.

Гумбольдт основал университет?

Старший Гумбольдт, пояснил студент. Тот, что порядочный. Не этот лизоблюд Фридриха, который проторчал всю войну в Париже. Старший брат публично призывал младшего к оружию, но тот сделал вид, что ему сейчас не до Отечества. А во время оккупации Берлина Наполеоном он велел повесить на дверях своего берлинского замка табличку, что грабителей просят не беспокоиться: владелец имущества — член Парижской академии. Отвратительно!

Улица круто пошла вверх, потом резко под уклон. Перед входом в дом стояло двое молодых людей, они спросили пароль.

Борьба и свобода!

Это был предыдущий пароль.

Подошел второй студент. Они оба пошептались.

Германия?

Давным-давно уже нет.

Немцы и свобода?

Тоже нет! Стоявшие на страже обменялись взглядами. И пропустили их. Они вошли.

Спустились по лестнице в подвальное помещение, пропахшее плесенью. На полу стояли ящики, в углу — составленные друг на друга бочки с вином. Оба студента скинули капюшоны, и обнажились черно-красные кокарды с золотыми прошивками — символ борьбы за свободу. Студенты открыли люк в полу. Узкая лесенка вела во второй, более глубокий подвал.

Шесть рядов стульев перед ветхой конторкой. На стенах — черно-красные вымпелы, уже собралось примерно двадцать студентов. У всех в руках палки, как у Ойгена, у некоторых на головах польские конфедератки, на других — обычные немецкие шляпы. Кое-кто в самодельных штанах свободного покроя и с широкими средневековыми поясами. Факелы на стенах отбрасывали пляшущие тени. Ойген сел, у него кружилась голова из-за духоты и от возбуждения.

Говорят, лихорадочно шептал чей-то голос, сам отец гимнастики придет.

Он или кто другой, такой как он, пока неизвестно, он ведь осел во Фрейбурге-на-Унструте, но похоже, что он ездит по стране инкогнито. Представить себе невозможно, если это действительно будет он сам. Сердце не выдержит, если увидишь его живьем.

Приходило все больше студентов, как правило, по двое и, как всегда, взяв один другого под руку; многие из них обсуждали тему, каков же сегодня пароль: судя по всему, его мало кто знал. И тут и там листали книги — кто томик стихов, а кто Немецкое гимнастическое искусство. Кто-то шевелил губами, словно читал молитву. Сердце Ойгена сильно билось. Уже давно все стулья были заняты, и тот, кто приходил заново, с трудом втискивался куда-нибудь в угол.

Тяжело ступая, вниз по лестнице спускался какой-то мужчина, и тут все стихло.

Мужчина был худощав, высок ростом, с лысиной и длинной седой бородой. И это оказался, что странным образом нисколько не удивило Ойгена, их сосед по столу в харчевне — тот, что накануне ввязался в спор с жандармом. Медленно, размахивая руками, он прошел к конторке. Там он выпрямился, подождал, пока какой-то студент дрожащей рукой, поскольку с первого раза не получилось, вновь и вновь пытался зажечь перед ним свечи на конторке.