Волшебная реликвия - Михаил Костин

– Теперь? – удивился сержант.

– Теперь, тогда, снова теперь. Не удивляйтесь, сержант, время текуче. У меня всегда было много имен.

– Вот как? – Голос сержанта повеселел. – Это интересно. Расскажите.

– Что вам рассказать?

– Расскажите о себе.

– Что именно?

– Расскажите про свою жизнь.

– Боюсь вам всем наскучить.

Раздался нестройный хор протестующих голов

– Ну хорошо, – сказала Сэнди. – Слушайте. Деваться, как я понимаю, все равно некуда.

Все радостно задвигались, располагаясь поудобнее, и скоро затихли.

– Мы готовы слушать, – сказал Галик.

– Отлично, – сказала Сэнди.

– Эй, – раздался хрипловатый голос из клетки, – сними эту тряпку, я тоже хочу послушать.

– Да, конечно, – сказал Галик.

Нас у матушки было трое. Три девчушки. Я была младшая. Мое имя родители составили из имен старших дочек. Поэтому они часто путали, называя то одно имя, то другое, а я научилась откликаться на много имен.

Отец был военный, он ушел на войну и погиб. Я была маленькая и почти его не помню. Мать выбивалась из сил. Как-то сосед-крестьянин поехал в большое село, где была церковь. И мать попросила его спросить у священника совета, как ей жить дальше, что делать. Потому что сил у нее почти не осталось. Крестьянин вернулся и вместо совета священника привез от него три тоненькие книжки – каждой сестренке по книжке. Причем, что странно, священник не сказал, какой дочери какую книжку. Он сказал крестьянину, чтобы тот раздал, как получится, а оно, дескать, само правильно выйдет. Старшей сестре Анне досталось чтение о том, какой великий подвиг оказаться в монастыре и денно и нощно молиться о спасении души своей и всех других людей. Средней, Марии, попалась книжка, в которой описывалась ранняя смерть. А мне попалась очень странная, но и очень интересная книжка о далеких путешествиях, о том, что иные люди, дабы исполнить цель жизни своей, уходили за моря и даже за океаны. И их обычно знали в разных землях не под их родовым именем, а под новым, которым их в новых краях нарекали. Я очень удивлялась и не могла взять в толк, какое это имеет ко мне отношение.

Но и мать не могла понять, как эти книжки должны облегчить ей жизнь. И тогда она сама поехала к тому священнику. А он ее только спросил: «Ты считаешь, что тебе трудно живется?» «Но ведь я не святая подвижница, – ответила мать, – я обыкновенная женщина». «А ты все же сходи в дальнюю женскую обитель, – сказал ей на это священник, – посмотри, как святые живут». И при этом добавил: «Смотри только, дорогой никуда сама не заходи и ничего ни у кого не проси. А кто окажется свой, тот сам найдется».

Священника этого очень уважали, и мать не посмела его ослушаться. Она тут же собралась в путь с двумя младшенькими, а старшую оставила домовничать. Из еды у нас с собой почти ничего не было. Шли мы, шли и проголодались страшно. И стали просить у матушки, чтобы она спросила у кого-нибудь кусочек хлебца. Воду-то мы из луж пили, она была вкусная, но голод от нее не проходил. Матушка сначала нас не слушала, а потом не выдержала и подошла к окну одного богатого дома за милостыней. Окно все было в резных наличниках, очень красивое. А за окном хозяйка хлопотала у печи, а на столе лежал пышный теплый хлеб да пироги с начинкой. И пахло это все так вкусно, что мы через стекло запах услыхали. Но женщина в доме, выслушав мать, порылась на полке и достала заплесневевшую краюху хлеба. Мы отошли от дома, Мария разломила ее, и оттуда посыпалась черная горькая пыль. А матушка сказала, что вот, дескать, велел священник ничего не просить, а мы ослушались, и как худо вышло. Пошли мы дальше, ноги нас еле слушаются. И вдруг услышали стук в стекло. Смотрим, а за окном женщина нам машет. Подошли мы робко, а она уже на крыльцо выбежала и в дом нас зовет. Зашли мы в избу, а там тепло, светло и аромат какой-то необыкновенный. А хозяйка матушке и говорит: «Доченьки твои, поди, устали, дай-ка я им ноги вымою». И действительно, вымыла нам ноги теплой водой, а потом за стол посадила. И накормила нас всех таким сытным, таким замечательным обедом, что мы разомлели и даже плохо стали соображать, где это мы находимся и не снится ли нам все это. Но добрая женщина уложила нас спать, а утром на дорогу дала всякой снеди. Да еще при этом подсказала, в какой дом постучаться в следующей деревне. И мы пошли дальше. Так, при помощи добрых людей, добрались мы до дальней обители. А обитель эта была в дремучем лесу. И пошли мы по лесу, страшно нам стало. И вдруг из-за деревьев выбежали несколько отшельниц, да таких худых, да таких черных, что нас ужас пробрал. Но они оказались добрыми да приветливыми, страх наш развеяли, дали нам немного поесть, хотя у них у самих почти ничего не было, и даже предложили ночлег в лесу. Но матушка сказала, чтобы они указали дорогу в монастырь. И хотя уже спустилась темная ночь, одна отшельница вызвалась нас отвести. Мы не могли понять, как она видит в непроглядной черноте, как на стволы лбом не налетает, но она привела нас в обитель. Там нас очень по-доброму встретили, дали хлеба и кваса и уложили в теплой келье. А утром мать-настоятельница посмотрела внимательно и даже грозно на матушку и сказала: «Вижу, что старшую дочь ты дома оставила. Но это ошибка поправимая. Ты после причастия домой с младшими уйдешь, а старшую дочь, которую зовут Анною, к нам сюда пришлешь. И из нее выйдет настоящая служительница Господу Богу нашему». Матушка очень удивилась, откуда настоятельница знает имя старшенькой, но ничего на это не сказала и перечить не посмела.

«Видела, как трудятся святые подвижницы?» – спросил матушку священник, когда мы вернулись. «Видела, святой отец», – ответила матушка и больше на тяжесть жизни не роптала.

А потом как-то средняя сестренка попала в грозу, пришла домой вся мокрая, и до утра бил ее озноб. И две ночи она все металась в жару, а потом, на рассвете, взяла меня и матушку за руки, улыбнулась тихо и отдала Богу душу. Погоревали мы, погоревали, а делать нечего. А мать помнила наказ священника и даже не роптала. Ведь чему быть, того не миновать.

Когда мы остались вдвоем, матери стало полегче. Двоих-то прокормить проще. Иногда, развешивая выстиранное белье или копаясь в огороде, она даже напевала, правда, все больше грустное. У нее был чудный голос. А бледная ее кожа иной раз вновь вспыхивала красивым, почти что девичьим румянцем. Она ведь была у меня необыкновенная красавица. И когда свахи предложили ей нового мужа, доброго и надежного, она согласилась. Но человек этот оказался на деле и не добрым, и не надежным. Более того, он оказался человеком страшным. Как-то незаметно, исподволь он стал издеваться над матерью, что называется, пить из нее кровь. Он нагрузил мать непосильной работой, а сам целыми днями пропадал в местном шинке, откуда приходил пьяный и злой. И все чаще он начал поднимать на мать руку, браня ее за все мыслимые и немыслимые грехи. А особенно за то, что всякое отродье она на свет произвела, а ему родить сына или дочь не хочет или не может. Во время пьяной брани и побоев я забивалась в сарай, в уголок за дровами, и там тряслась от ужаса и от сочувствия матушке. Но чем я могла ей помочь?