Исповедь старого молодожена - Олег Батлук

Он ответил, что очень любил.

– А после свадьбы? – снова спросили его.

– А после свадьбы, – ответил отец Владимир, – я уже не понимал, где кончаюсь я и где начинается она.

Поль Элюар сказал созвучно: «Я так тебя люблю, что я уже не знаю, кого из нас двоих здесь нет».

Для меня это слишком высокая нота. Я так не чувствую, лукавить не стану. Но бывает, вы сидите рядом, и громко урчит живот.

– О, это у тебя, – говоришь ты жене.

– Нет, это у тебя, – смеется она в ответ.

Мне кажется, это тоже про любовь.

Любовь – это когда непонятно, у кого из двоих урчит в животе.

Потому что двое близко, и вокруг них тишина.

«Не могу наглядеться» – какая точная и глубокая идиома. Понимаешь это, только когда испытываешь, когда сам не можешь наглядеться на кого-то.

«Не могу наглядеться» – так ребенок достает из заветной коробочки свои сокровища.

«Не могу наглядеться» – словно Бог прямо у тебя на глазах творит твоего второго.

«Не могу наглядеться» – потому что память питается крошками теней, а здесь неповторимость подлинника.

Разлука – это упражнение в любви.

У каждого вальса свой сюжет.

Вальс-знакомство: две каракатицы осторожно касаются друг друга присосками, не переплетаясь щупальцами.

Вальс-прощание: один прилип намертво, второй отрывается с мясом.

Вальс-без-пяти-минут-секс: двое вертикально лежат друг на друге, выдергивая из партнера все, что плохо заправлено. Часто романтичен лишь для участников процесса и тошнотворен для сторонних наблюдателей (сами виноваты, не стойте под стрелой амура). Нередко практикуется на свадьбах, в их третьей четверти.

Вальс-политес: двое своими окоченевшими от неловкости полутрупами как бы говорят «мы не танцуем, мы просто движемся параллельно».

Но самый удивительный сюжет в вальсе – это вальс Мендельсона, танец мужа и жены.

Кто самая красивая пара на любом вечере?

Пугливые каракатицы? Разрываемые по живому из «Техасской резни бензопилой»? Жертвы случайного секса? Или, может быть, все-таки окоченевшие полутрупы?

Самая красивая пара на любом вечере – это вальсирующие муж и жена.

Потому что вальс мужа и жены – это такое хэппиэндистое громогласное «да» в ответ на главный вопрос в философии отношений: есть ли любовь после брака?

Ни цунами детей, ни трясиноликая бытовуха, ни диверсанты родственники, ни горластость ссор не отменяют легкости их движений. «Здесь я стою – я не могу иначе», – говорит в них несгибаемая нежность Лютера.

Нет ничего прекраснее на свете, чем вальсирующие родители пятерых детей. Я видел такое однажды на дружеской вечеринке.

Все пятеро детей присутствовали там же.

Все пятеро детей забавно смущались, глядя на танцующих папу и маму.

Каждый по-своему, в соответствии с драматургией возраста.

Это детское смущение – высшая точка, триумф и ода человеческой близости.

Самое неблагодарное дело – препарировать пыльцу. Но я все же попробую.

В любви между мужчиной и женщиной есть столько разных жанров, что она напрашивается на типологию. Как минимум, в любви есть две любви.

Первая – это бабочки в животе, вторая – змея в горле.

Первая учит летать, вторая заставляет ползать.

Первая – тепло по жилам, вторая – от черной крови, с бешеных глаз.

В первую выздоравливают от одиночества, второй болеют. Нет ничего пошлее, чем сравнение любви с болезнью, но в этом жанре она ведет себя именно так.

Это иллюзия, что всем нужна первая.

Первая создает очаг, поэтому она значительно скучнее, как ни крути. За такое «Оскара» не получишь. Вторая оставляет воронку и уже не одно тысячелетие притягивает сталкеров.

Первая – колесо обозрения. Вы сидите рядом (держитесь за руки/обнимаетесь – нужное подчеркнуть), весь мир на ладони, видно далеко, кругом тишина. Бывают взлеты, но плавные, и наверху ненадолго. Бывают падения, но не резкие. Есть время собраться с мыслями, осмотреться. Вторая – чистые американские горки. Картинка нечеткая, вся жизнь проносится перед глазами за секунду, а в конце дуги того, кто послабее, может вырвать на другого.

Не все желают сидеть на диетических чувствах. Кого-то тянет на остренькое. Ведь это так увлекательно – потрепать свою душу на чьем-то ветру. Для кого-то любовь – это экстремальный туризм в чужую жизнь, без прививок, хотя одна, от бешенства, и не помешала бы.

Здесь должна быть мораль. Но ее не будет.

Возможно, мы вообще не выбираем, как любить. Возможно, любовь наследуется нами через ДНК от предков.

Никто не знает, сколько там у них недолюблено и сколько предстоит долюбить нам.

Любовь – это когда видишь ее в рапиде[2].

Любовь – это когда она молчит, но ты понимаешь, о чем она говорит.

Любовь – это когда твоя ипохондрия распространяется на ее здоровье.

Любовь – это когда понимаешь, что «ненаглядная» означает физическую невозможность наглядеться.

Любовь – это когда ее голос в телефоне схлопывает пространство, а лицо напротив – время.

Любовь – это когда хочется прикасаться кончиками пальцев.

Любовь – это когда знаешь иностранный язык, на котором написан другой.

Любовь – это когда угадываешь ее шаги за дверью.

Любовь – это когда будишь ее посреди ночи, чтобы просто заглянуть ей в глаза.

В конце восьмидесятых наш район «держал» Паша по прозвищу Крюгер. Обаятельный парень со шрамом на полщеки.

Это было время бандитов по призванию, а не по профессии, как уже совсем скоро в девяностые. Да и назвать Пашу бандитом язык не поворачивался. Скорее, прокаченный хулиган. По шкале между Аль Капоне и Волком из «Ну, погоди!» он помещался ближе к Волку. Правда, Паша сидел (чего не скажешь о Волке). Когда я появился во дворах учиться плохому, он все еще сидел. А ребята из его компании по старой памяти «держали» район. С ребятами Крюгера никто не связывался.

На воле Пашу Крюгера ждала его девушка. Строго говоря, это была не девушка, а звездец. Не звезда, сияющая и путеводная, каких в природе встречается немало, а именно звездец, звездец всему мужскому роду. На афродитовой фабрике в нее зачем-то напихали столько женственности не по ГОСТу, что немощные старики отбрасывали костыли и лезли в клумбы за цветами. Взглядом она умела прикуривать сигареты. Юнцы сгорали в радиусе ста метров, как мотыльки. Катя. Не одна челюсть была вывихнута во время полночных бормотаний ее имени.