Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

— Сочувствую. — Гирей думал, что не хватит сил у него уста разомкнуть, однако же слово само слетело с губ. Сказалась тетушкина выучка. — Но я… не убивал твоего брата.

Наверное.

Точно не убивал. Если тот столь же рыж, как этот нелюдь.

Гирей сел.

В мокрых штанах, вящем свидетельстве его, Гирея, слабости духа, было неприятно. Да и… как говорить с сильным врагом, когда от тебя мочой несет? И ладно, если только ею…

— Чем могу служить я? — Он сложил руки на груди и голову склонил. — Скажи, и все исполню.

И быть может, тогда получится выжить.

Во славу рода.

И не только… если получится, Гирей уйдет. Возьмет старика, теткой приставленного в услужение. Сведет своего коня, который быстр, как южный ветер, и сгинет. Не взлететь высоко Кеншо-авару, если перешел он дорогу рыжему. И о том надобно поскорей тетушке рассказать, чтобы успела она отыскать новых союзников в борьбе за место у белой кошмы.

И конечно, во собственное, Гирей-ильбека, благополучие.

Странное дело, но он успокоился. Не убила тварь сразу? Значит, нужен он. А если нужен, то сумеет договориться. Даром, что ли, тетушка учила?

— Можешь. — Рыжий усмехнулся, и почудилось, что силой своей проклятой он заглянул в самую суть Гирей-ильбека, прочел все мысли его, и показались те смешными. — Скажи, кто позвал вас сюда?

— Я не знаю.

Он и вправду не знал имени, но…

— Врешь, — спокойно произнес рыжий и, заткнув рот ладонью, ткнул пальцем в колено.

Не пальцем — когтем.

Твердым, что гвоздь.

Острым.

Гирей закричал, но рука, зажимающая рот, погасила крик. А пламя, рванувшееся было в желании испепелить наглеца, который причинил эту невыносимую боль, опало, улеглось, дрожащее и не способное справиться с этою чужой силой.

— Когда я тебя отпущу, — спокойно произнес рыжий, — ты ответишь на все вопросы. И тогда останешься жить. Если я решу, что ты чего-то недоговорил или же солгал… — Он провел когтем по щеке Гирей-ильбека и задумчиво добавил: — Человечины я еще не пробовал. Мой дед говорил, что человеческое мясо от звериного мало отличается. Помягче вот… а в остальном — дичь как дичь.

И в штанах снова стало мокро.

Гирей-ильбек говорил пылко и быстро, заглушая дикую боль в ноге, которая — он знал — никогда не будет прежней. Он рассказывал и о тетушке своей, которая была умна неженским умом, о матери, слабой и беспокойной, как большинство женщин, о даре своем — ныне, сколь Гирей поверил, бесполезном… о встрече с Кеншо-аваром, в свиту которого он был поставлен.

О службе.

Царстве Росском… о людях, что приходили в дом тайно.

И о том человеке, который явился к Кеншо-авару перед самым походом. Гирей-ильбек видел его мельком, но… дар его позволил заглянуть за личину.

Рыжий слушал.

Внимательно слушал. Наклонился даже. Дрогнули, раздуваясь, ноздри. А желтые глаза стали яркими, как драгоценный бурштын-камень.

— Опиши, — велел нелюдь.

И Гирей описал.

Пусть видел он гостя мельком, пусть стоял тот в тени, да и Кеншо-авар заслонил его массивною своей фигурой, однако… что-то да разглядел.

И рыжему хватило этой малости.

— Вот, значит, как, — растянулись в улыбке губы. И верхняя задралась, позволяя разглядеть длинные, чуть кривоватые клыки. — Интер-р-ресно…

Рычание клокотало в его глотке. И Гирей-ильбек с немалым трудом смирил предательскую дрожь.

— Я исполнил, что ты просил, — напомнил он, пока нелюдь не забыл об обещании. Люди-то слабы памятью, и вряд ли он, волколикий, сильно от них отличен. — Сдержи свое слово.

Как тетушка учила, пусть будут милостивы к ней годы.

Сдержанно.

С достоинством.

Не требуя, но лишь напоминая, что он, Гирей-ильбек, заслужил свободу.

Рыжий склонил голову набок.

— Ты забавный, — после долгого молчания произнес он. — Но так и быть, я отпущу тебя… уходи… и не возвращайся на эту землю. Здесь вам не рады.

Эти слова Гирей-ильбек запомнил.

Он и вправду вернулся.

Без коня и без провожатого. С раненою ногой, которую он перевязал кусками некогда богатого халата. Пришлось примотать к ней палку и ковылять, опираясь на срубленный сук. Но Гирей-ильбек не смел жаловаться.

Он выжил.

Он добрался до тракта.

А там и до городка, где золото его — вот счастье, что перстни удалось сохранить, — позволило нанять обоз, охрану и целителя, который, рану осмотрев — чудом не загноилась, не иначе, — лишь головой покачал печально.

— Увы, — сказал он, — колено слишком сильно повреждено. Вам повезет, если удастся сохранить ногу.

Везение закончилось в маленьком приграничном городке, где рана воспалилась. И пламя не способно оказалось выжечь заразу. Там Гирей-ильбек, лежа на деревянном столе, к которому его прикрутили, плакал и выл, умоляя позволить ему умереть.

Не позволили.

Ногу отпилили.

Культя заживала долго. И присланный тетушкой паланкин — она всегда заботилась о тех, кто мог быть полезен, — нисколько не облегчил дороги.

Впрочем, позже, встав на ноги — и что за беда, если левая была деревянной, — Гирей-ильбек сполна оценил свою удачу. В конце концов, он был единственным, кому вообще удалось вернуться.

Елисей проводил азарина взглядом.

Возможно, не стоило его отпускать. Поднимет тревогу. Предупредит остальных… или… Зверь желал крови, а вот человека охватило странное безразличие.

За что?

Вопрос, на который ответа не было.

Ерема раньше все успокоиться не мог. Спрашивал. Деда про маму… про остальных… за что их убили?

Ни за что.

И потом другие… один за другим… и смерть, которая проходила рядом, и тот же навязший на зубах вопрос. За что?

Просто так.

Елисея больше занимали он сам и сила его запертая. А теперь…

Волчица подползла и ткнулась влажным холодным носом в шею. Лизнула, успокаивая. Пусть он, чужак, в ее глазах был велик и страшен, но все одно заслуживал заботы.

— Спасибо. — Елисей обнял ее и зарылся лицом во влажноватую шерсть. — Я сейчас… посижу немного.

Он сидел.

Долго? Он не знал. Но мухи слетелись на кровь.

Волки не тронули мертвых азар. Брезговали? Елисей поморщился. Надо будет убрать… или… пусть лежат. Раны на них явно не оружием нанесены. А звери… зверей в лесу много, и всяких.

Он опустился на мох и позволил Зверю выглянуть. Тело поплыло, медленно, с тягучей болью, которая заставила стиснуть зубы… но боль даже хорошо.