Метромания - Ирина Майорова

Следователь требовал, чтобы Перов сказал, куда спрятал вынесенные из дома картины и драгоценности. По его версии, глава семьи, убив жену и сына, нарочно имитировал ограбление. «Отпираться бессмысленно, – убеждал он обвиняемого. – Посторонние грабители не могли знать, какие именно полотна в коллекции являются самыми ценными. тем не менее исчезли именно эти пять картин. И побрякушки из шкатулки унесли не чохом: взяли только настоящий жемчуг и украшения с драгоценными камнями, а вот низкопробное золотишко и позолоченное серебро не тронули. Откуда человеку с улицы было знать, что сколько стоит?»

Отсутствие отпечатков на черенке топора доблестных представителей правоохранительных органов не смущало: поскольку убийство было не спонтанным, а заранее спланированным, Перов, прежде чем взять орудие преступления в руки, предусмотрительно надел перчатки. Отпечатки же его пальцев на шкатулке с драгоценностями, на рамах картин, ручках ящиков секретера и комода сочли дополнительным доказательством вины. И аргумент был железный: ну и что, что Перов в той квартире хозяин? Зачем мужику, если он только не собирается что-то спереть из дома, прикасаться к жениным цацкам и лазать в ящики, где лежит белье?

Перова продержали в СИЗО шесть с половиной месяцев. Следователь несколько раз пытался спихнуть дело в суд, но начальство заворачивало: найдя «мелкие несоответствия», требовало их устранения. Да еще и втыкало подчиненному по полной: дескать, ты что, не соображаешь, мы тут не дядю Федю из Бирюлева под статью подводим, а самого Константина Перова. Если в суде какая нестыковка всплывет, нам так надают – мало не покажется.

Во время очередного этапа «устранения мелких несоответствий» бойцами вневедомственной охраны прямо на месте преступления были задержаны двое грабителей, а при обыске в гараже одного из них нашли две картины из дома Перовых. Поначалу прокурорские и милицейские из кожи лезли, стараясь пристроить Константина к этим двоим ублюдкам в соучастники (или их к нему), но ничего не вышло. Пришлось Перова отпускать. Но идти из изолятора Константину оказалось некуда. За время следствия родственники Ольги стали полновластными хозяевами и квартиры, и дачи, и даже машины.

В театре Перова восстанавливать не собирались: директор, с которым Костя выпил не одну бутылку привезенного с гастролей дорогого коньяка, помявшись, сказал: «Ну, ты же понимаешь, старик, какое сейчас у нас положение: финансирование нулевое, мы и так ставки сократили до минимума… И потом: я-то знаю, что ты ни в чем не виноват, с самого начала был в этом уверен, но людей, общественность не переубедишь. У нас же как: побывал человек под следствием – и все, репутация, доброе имя псу под хвост. Так и будет теперь за тобой этот шлейф тянуться: то ли ты украл, то ли у тебя украли, то ли ты убил, то ли на тебя кто топором замахнулся. Пресса опять же. Нам, если тебя обратно возьмем, только и дела будет, что всем все объяснять да оправдываться…»

Многочисленные друзья и приятели, прежде почитавшие за счастье принимать звезду сцены Константина Перова у себя в доме, в ночлеге не отказывали, но и восторга по поводу его присутствия у своего очага не испытывали. Помыкавшись в Москве пару недель, Перов решил уехать в родной Нижний Новгород. У него там оставалась тетка с многочисленным семейством, проживавшим в небольшом доме на окраине. Перов с ходу заявил, что стеснять их не собирается, а как только устроится на работу – сразу съедет на съемную квартиру. В местный оперный театр Константина взяли почти без колебаний. Грядущие сборы от спектаклей, в которых столичная знаменитость будет принимать участие и на которые публика повалит валом, перевесили подмоченную репутацию. Более того, нашлись в дирекции провинциального театра люди, утверждавшие: даже те из земляков, кто не отличает оперу от балета, теперь будут ломиться в театр, чтобы посмотреть на артиста, который «только что из тюряги».

Администрация театра договорилась с ректоратом Института инженеров водного транспорта, и в расположенной неподалеку от храма искусства вузовской общаге «золотому тенору» выделили комнату. Днем Перов репетировал, вечером пел перед переполненным залом, а ночами пил. Сначала в обществе студентов – будущих механиков речных и морских судов, а потом и один. Через год из театра его поперли с формулировкой: «За систематическое нарушение дисциплины». Костя к тому времени пил беспробудно.

Из общаги его, естественно, тоже попросили, и он поселился в подвале одного из домов на Покровке – центральной улице родного города.

За то время, что Перов блистал на подмостках Москвы и прочих столиц мира, Покровку сделали пешеходной. По вечерам по ней прогуливались горожане и приезжие, тусила молодежь, зарабатывали на хлеб, рисуя портреты, художники. А Митрич (теперь, в бомжацком обществе, он проходил именно под этим именем) пел. Садился в самом начале улицы, метрах в трехстах от Кремля, и заводил то «Санта-Лючию», то «О соле мио», то арию Ленского. Народ щедро кидал ему в коробку не только мелочь, но и купюры разного достоинства. Особо щедрым подавальщикам Митрич предлагал сделать заказ, и едва ли не до середины Покровки вслед благодетелю несся сильный и красивый тенор Митрича: «О соле, о соле мио!»

Так продолжалось до зимы девяносто шестого, когда Митрич жестоко простудился и слег. Три дня валялся с высоченной температурой в сыром подвале, запретив братьям-бомжам вызывать «скорую», но, когда провалился в бред и стал дышать со свистом, те ослушались и, погрузив Митрича на четыре связанные вместе лыжины, отвезли его в приемный покой ближайшей больницы. Пациента – какая-никакая, а городская знаменитость – приняли. Правда, доктор, оформлявший Перова на социальную койку, сразу сказал «неродным, но близким», чтоб ни на что не надеялись: «Двусторонняя пневмония – раз, с почками что-то серьезное – два, да еще и подозрение на менингит. Короче: если не хотите, чтоб вашего друга в общей могиле зарыли, пойдите на кладбище, о месте договоритесь, ну и на гроб самый завалящий скиньтесь». Скаламбурил еще: «Ваш певец – не жилец». Бомжацкое братство тогда на него сильно обиделось: понятно, Митрич не профессор какой и не директор магазина «Сыры и колбасы», но все же человек – чего ж над его скорой смертью-то потешаться! Однако вскорости эскулапа пришлось простить, потому как, несмотря на свой профессиональный цинизм, лечил он Митрича не «как положено», а очень даже старательно. Вплоть до того, что дефицитные лекарства у завотделением клянчил и куриный бульон из дома в термосе носил. И выходил-таки! На прощание свой старый пуховик подарил, ботинки теплые лыжные и посоветовал беречь легкие, которые теперь, после перенесенной пневмонии, при первой простуде могут рецидив дать.

Митрич подарки принял, совет выслушал, но особой благодарности к доктору не испытывал, потому как считал, что самое лучшее для него было бы помереть. Болезнь лишила Перова единственного средства существования – голоса. Нет, говорить Митрич говорил. Правда, слова и фразы получались глухими, будто на вылете изо рта кто-то невидимый мазал по ним огромным ластиком. А любая попытка пропеть хотя бы один звук оборачивалась старческим перханьем.

Отоларинголог, которому сердобольный доктор-циник показал Митрича перед выпиской, сказал, что простой «ухо-горло-нос» в решении этой проблемы бессилен и что Митричу в состоянии помочь только хороший врач-фониатр, набивший руку на оперировании голосовых связок.