Проклятие красной стены - Алексей Витаков

Легкая кавалерия монгольского войска состояла в основном из выходцев из небогатых семей, а зачастую и вовсе из слуг и представителей покоренных племен. Доспехи были в лучшем случае кожаные, голову защищала лишь меховая шапка. Только у отдельных воинов, как правило, у десятников, были наручи и поножи. Каждый легковооруженный кавалерист имел три полных колчана стрел с разными наконечниками, составной роговой лук, копье с крюком на конце для стаскивания противника с лошади, волосяной аркан, которым степняки владели в совершенстве, и длинный кинжал. Каждый лучник на полном скаку выпускал до шестидесяти стрел в минуту. Именно легкая конница первой вступала в бой: осыпав боевые порядки неприятеля стрелами, она уходила на фланги, образуя подвижные фланговые крылья, задача которых в первую очередь заключалась в том, чтобы не дать сопернику окружить войско. А при непосредственном столкновении — обхватить двумя дугами тело вражеского войска, продолжая сыпать стрелами. Потом в бой выдвигалась тяжелая конница, которая окончательно сминала и уничтожала боевые построения врага. Но за спинами тяжеловооруженных конников скрывались лучники, льющие поверх голов нескончаемые потоки стрел. Если по каким-то причинам легкая конница обращалась в беспорядочное бегство, то тяжеловооруженная становилась заградотрядом, но это происходило крайне редко, дисциплина в монгольском войске была необыкновенно высока. В случае бегства с поля боя от одного до десяти человек казнили весь десяток, а если бежали больше десяти — наказывали сотню. Когда искушенный в тактике враг выдерживал первый ливень смертоносных стрел, все монгольское войско разворачивалось и делало вид, что отступает, заманивая в засады. Несмотря на достаточно жесткую кастовость в орде, человек незнатного происхождения, проявивший на войне незаурядные способности, мог добраться до некоторых вершин власти, как Субудэй-багатур, сын бедного кузнеца, который при Чингисхане стал видным полководцем.

Илхе едва исполнилось восемь лет, когда отец отдал мальчика в услужение богатому нойону Кункурату из колена Дунга. Кункурат дал Наганю, отцу Илхи, за это четыре козы и хромую лошадь. Отец очень благодарил нойона, называл благодетелем и плакал от радости, приговаривая, что теперь его семья не умрет с голоду и что великий воин Кункурат может владеть его сыном без оглядки, по собственному усмотрению. Кункурат приставил Илху прислуживать своему сыну Алихе, его ровеснику.

От зари и до зари мальчики были вместе. Скакали по необъятной степи, ели из одного котла, стреляли из луков. Иногда, наломав ивовых прутьев и запрыгнув на коней, играли в салки: догоняющий должен настигнуть того, кто убегает, и со всего маху хлестнуть прутом по голой ляжке, получая право самому уноситься ветром в степь, куда глаза глядят. После таких игр ляжки у детей долго горели пунцовыми рубцами.

Алиха редко выказывал превосходство перед Илхой, хотя отец требовал, чтобы тот не забывал о своем происхождении. Раз в неделю на закате Илху заставляли становиться на колени и обкусывать ногти хозяину и трем его сыновьям. При этом все кроме Алихи сидели с брезгливыми лицами и, если Илха нечаянно делал кому-нибудь больно, его били по ушам костяной палочкой. Это был самый ненавистный день для маленького слуги.

Спал мальчик у входа в юрту с внешней стороны, вместе с собаками. Однажды он проснулся ночью от того, что кто-то крепко держал его за руку. «Лежи тихо, я буду обкусывать твои ногти!» Это был Алиха. Впервые в жизни той ночью восьмилетний раб почувствовал себя счастливым. Они подружились раз и навсегда: слуга и хозяин. Правда, Алиху, одетого в сверкающие доспехи, зачислили в тяжелую кавалерию, а Илху — в легкую конницу. Но они всегда были рядом, в одной тысяче, и везде, в любом сражении, ощущали плечо друг друга.

Спустя несколько лет сам Бату-хан назначил Алиху тысячником, восхищенный его боевыми заслугами. Молодой тысячник делал все, чтобы его друг детства и верный слуга наконец мог получить право на ношение железных доспехов и стать уважаемым человеком, но судьба распорядилась иначе.

Сотня, в которой служил Илха, под Рязанью попала в засаду, устроенную отрядом Евпатия Коловрата. Рыская в поисках продовольствия и корма для коней, монголы, вообразившие себя хозяевами на новой земле, потеряли всякую бдительность. Все произошло настолько быстро, что никто не успел толком ничего понять, не говоря уже о том, чтобы обнажить оружие. Неожиданно на лесную дорогу, по которой двигалась сотня Илхи, стали с диким скрежетом валиться огромные сосны. Первое дерево рухнуло на голову колонны, второе на хвост: сотня оказалась запертой спереди и сзади. Лесные исполины падали и падали, давя огромным весом всадников вместе с конями. Засвистели стрелы, полетели выпущенные из пращей камни. Из чащи выскочили жилистые бородатые богатыри и начали рубить топорами направо и налево, особо не разбираясь, куда приходятся удары — по лошади или по человеку. Через несколько минут все было кончено. Никто, ни один конь, ни один монгол не смог уйти от страшных топоров рязанских русов. А те били так, чтобы не брать пленных, то есть насмерть, хотя прекрасно знали, что за любого монгола, пусть даже незнатного рода, можно получить хороший выкуп.

Илха был замыкающим колонны. Он успел только увидеть толстый, летящий прямо на него ствол вековой сосны. Потом в глазах резко потемнело. Могучая сила выбросила всадника из седла и придавила к земле. Конь умер почти сразу. С перебитым хребтом животное свалилось в придорожную снежно-грязевую кашу, ноги разъехались, шея вывернулась, ржание застряло в горле, вырвался лишь хриплый выдох. Топор миновал Илху: он потерял сознание, а рязанцы посчитали, что после такого удара выжить невозможно. В глубине леса русы вырыли огромную яму, куда и свалили всех убитых воинов вместе с лошадьми. Сыну бедного табунщика снова повезло: он оказался сверху. Его бросили лицом вниз. В груде мертвых тел остались пространства, в которых держался воздух.

Илха очнулся в кромешной тьме. В нос ударил резкий запах лошадей и немытых, потных человеческих тел. Трупы еще не остыли. В первое мгновение ему даже почудилось, что он в стойбище и вот-вот тишину разорвет манящее ржание коней, послышатся крики часовых, возвещающие начало нового дня. Он пошевелился, встал на четвереньки — струйки земли с тихим шуршанием побежали по складкам одежды. Память медленно, но неумолимо возвращалась. Наконец Илха понял, что он в большой общей могиле. Голова гудела медным колоколом, тело не слушалось. Собрав всю волю и остатки сил, монгол рванулся, распрямился, стоя на коленях. По лицу, норовя забиться в глаза, потекла тяжелая, прихваченная холодом глина, вспыхнул ослепительный солнечный свет. Илха стоял на коленях, раскинув руки, и смотрел на Вечное Синее Небо. На нем было лишь нижнее белье из мокрого шелка. Кожаные доспехи, чапан, шапку, оружие и даже ичиги забрали себе победители. Илха не чувствовал ни обжигающего декабрьского ветра, ни липнущих к лицу колких русских снежинок, ни могильного холода сырой, начинающей дубеть земли. Преодолевая боль в затекших мышцах, он встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов. Он выбрался на дорогу, и тут силы вновь покинули его. Сквозь угасающее сознание Илха услышал звон колокольчика, топот конских копыт и чужую речь.

Колупай, завидев лежащего поперек дороги человека, остановил сани. Спрыгнув с воза, подошел и, посмотрев тому в лицо, быстро перекрестился. Первым желанием мужика было отбросить тело на обочину да и ехать с богом дальше. Но какая-то струнка под сердцем тонко натянулась и задрожала. «Ай, чтоб ты, окаянный, к черту под копли попал! Гляди ж ты, в одном исподнем расхлыстался на дороге! Ну, на кой ляд ты мне ныне сдался?! Ну, за что ты мне, Господи, такое наказание послал?! Сколь, Господи, ты меня еще испытывать будешь!» Колупай схватил под плечи бесчувственного монгола и заволок в сани. Сел сам и, бросив взгляд через плечо, ругаясь в голос, снял тулуп и накрыл им Илху. Влетев на рысях в деревню, Колупай прямиком помчал к дому Завиши, женщины-сорокалетки, набожной и известной своей добротой.