Радужная топь. Избранники Смерти - Дарья Зарубина

Не знал он, что с ним такое делается, что творится. Раньше и бровью бы не повел, а теперь — верно, Бяла это все, Бяла — словно душу кто из него вынул и в ступке размял в труху, в мелкий летучий пепел.

— Что же это делается… околдовала… мага высшего околдовала… — зашептал, пятясь к лестнице, старик-словник. — Ох ты ж, Землица, заступница, блага помощница…

— Стой!

Не понял сперва Влад, кому крикнула Бяла-Ханна, ему или старику. Выпустил ее ноги, вскочил, думая: а не прав ли старик, а ну как и правда зачаровала его Бяла каким-то своим особенным колдовством…

Почувствовав волю, бросилась лекарка к старику и зажала ему ладошкой рот.

— Не говори. Матушка эту молитву шептала, когда око ее приломало.

Владислав почувствовал, словно толкнули его в лоб, как давеча учитель — узловатым пальцем. Сложилось все в один рисунок, почти, только чуток додумать, понять, собрать, приладить одно к другому да осмыслить, как это все вспять обернуть. А для этого — не зря пришел с подсказкой высший маг Мечислав — все у него под носом есть, в руках. Осталось не выпустить.

Во все глаза глядеть, не пропустить ни слова, ни намека, не дать ускользнуть ниточке…

Он и смотрел во все глаза, озирался, ожидая подвоха. Да только никто не кричал, не гнал, не бранил, не называл побирушкой и юродивым.

Багумил потрогал пальцами покрывало на широкой кровати, и такое оно было гладкое, чистое, что свои пальцы показались ему корявыми сучьями, землей перемазанными.

— Не Землица ли меня прибрала, дяденька? Какое тут все ласковое, трогал бы и трогал, — проговорил Дорофейка, медленно идя вдоль стен, обитых печатным тонким льном.

Бородатый спаситель их только улыбался, показывая крупные желтоватые зубы.

— Успеешь еще натрогаться, мальчонка, — проговорил он глухо, но без раздражения, с теплом. — Тут жить станете.

— А не сгонят нас, добрый человек? — недоверчиво проговорил Багумил. — Ну как вернется хозяин, и нам попадет, да и тебе не поздоровится.

Бородач запрокинул голову и захохотал, так что Багумил испугался, в рассудке ли спаситель или попятился с ума, пока дорога его по лесам крутила.

— Мой это дом, старик, мой. Никто тебя отсюда не сгонит, покуда я жив, а я живучий! — Он с какой-то отчаянной гордостью задрал рукав и показал плотную белую сеть шрамов.

— Стой, — тихо сказал мальчик, подошел, словно кто вел его прямо на эту изуродованную руку. Коснулся пальцами. — Вот повезло тебе, дяденька.

— В чем это мне повезло, малец? — Голос бородача звучал уже грозно, и захотелось Багумилу накинуть на рот Дорофейке свою шапку, чтоб лишнего не сказал. А то бородатый хозяин как позвал, так и на дверь укажет, да сапогом добавит, чтоб шустрее выметались.

— Письмена на руке у тебя такие красивые. Песня складная. Отдай ее мне. Я петь стану, а дяденька Багумил денежку просить.

Дорофейка вертел головой, глядя по верхам пустыми бледно-голубыми зрачками. Щербатый рот его приоткрылся в улыбке. Уж представил Багумил, как ударит его бородач за глупые слова по этим губам, по глазам цвета опаявшего неба.

— Не будете вы с этой поры просить, понял? — сердито сказал бородач. — Хочешь, так пой, хочешь, на службу тебя определим, да только хватит побираться. Под моим вы теперь крылом.

Дорофейка нахмурился, уловив в голосе приютившего их хозяина угрозу. Только пес один все понял, заколотил толстым хвостом по полу. Даром что на ноги подняться пока не мог, лежал, где положили, а слопал, как здоровый, миску супа с потрохами и теперь смотрел на бородача ясными, почти человечьими глазами.

— Хоть о чем на руке-то у меня написано, малец? — примирительно сказал хозяин.

— О силе богатырской, о дороге дальней, что ведет, ведет, да выведет в чистое поле. А в поле том рать стоит несметная. Рать несметная, зубы железные. Над той ратью радуга тянется, да только радугу ту об колено богатырь клейменый переломит. От него да к нему дорога ведет. Ведет, ведет да выведет в чисто поле…

Голос Дорофейки набирал силу, звенел, плыл, словно лодочка из сосновой коры по весеннему половодью.

Багумил ловко поймал мотив и подхватил низким надтреснутым голосом:

— Ведет, ведет да выведет в чистое поле…

— Эк, хорошо поют, — шепнула от двери толстая стряпуха, держа в руках большое блюдо пирогов. — Одно слово, хозяин вернулся. Сразу и песни в дому. Убогоньких привечает, страдалец наш. Всякий болезный другого поймет и приютит.

— Да только недолго петь-то станут, — зашептал кто-то из слуг за ее спиной. — Говорят, в княжеском терему княгиня с зимы как собака блоху всю дворню грызет. Тотчас певунов у нас на княжеский двор переманят. Голосок-то до чего хорош…

Душу можно было продать за один только голос. Мурашки по спине бросились. Потемнело перед глазами, ноги подкосились. Словно жизнь прошлая, что казалась так дурна, так тяжела, вдруг поманила рукой из далекого былого, и ты уж готова бежать по первому зову вспять, по водам реки времени — туда, где жив постылый муж, где дочь — девчонка с тонкими косами, а сын…

Агата сжала полные губы в тонкую линию, добела, до просини, так крепко, чтоб удержать слезу, подобравшуюся к самым глазам.

Все голос этот. В тот самый день первый раз она его услыхала. Когда привезла на двор выпитого топью сына.

Иларий.

Беспутный манус. Любимец мужа. Гроза девок и ветреных жен. Синеглазый маг с холеными белыми руками. Откуда? Неуж с весточкой от Якуба?

Агата бросилась, растеряв степенность, по переходу туда, откуда доносился всю душу перевернувший голос.

— Не велено пущать, господин, — тараторила девка, преградив дорогу манусу, да только не сдюжила, и колдовства не надобно оказалось. Уж и глазки заволокло теплым туманом, и ручку она уж на манусов рукав положила — вроде и отталкивает, а в то же время не гонит.

— Паулинка, прочь поди, — властно прикрикнула на нее Агата. С удовольствием прикрикнула. Уж и забыла, каково это — властвовать. Да только тут ее право. Иларий — бяломястовский маг, она хозяйка его.

— Матушка Агата. — Иларий опустился на одно колено, припал к руке, поднял синий взгляд на княгиню, и Агату дрожь прошибла от этого взора. И забыла она, как хорош манус Илажка. Но взяла мать верх над женщиной. Агата велела манусу подняться, спросила, какие новости привез. По тому, как переменился в лице красавец-маг, догадалась: дурные. С такими вестями как раз и идут с черного хода да заднего крыльца, имени не называя, без доклада.

— Якуб? — спросила и сама испугалась, что угадала.

Лицо мануса исказилось, словно от боли, он опустил глаза и, словно задумавшись, ожесточенно поскреб ногтями ладонь. И тут только заметила Агата, что та вся в шрамах. Страшно стало.