Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

Мальчик лет десяти сидел возле озера с удочкой, и ветер, будто траву, шевелил его легкие светлые волосы. Стащив с Маруси комбинезон, Саня вопросительно оглянулся: не простынет ли? отпускать? Детка, воспользовавшись моментом, крепко схватила его за палец и тянула к воде, к уточкам и лебедям. А Лизе вдруг показалось, что это растерянно озирается папа: как бы не обнаружилась, не открылась его «военная тайна»… Это был еще бабушкин лексикон, а мама по жизни его подхватила. И в душе всячески одобряла: Тимур – это «военная тайна», да.

Ему было двенадцать, Лизе – двадцать один, цифры и звуки отражались друг в друге, когда отец отважился их познакомить. Это к вопросу об алиби, ведь был куда более гармоничный расклад: Лизе одиннадцать, Тимуру один плюс один – и попробуй не полюби карапуза-двухлетку. Но сложилось так, как сложилось. Мотя тогда ходил в женихах и жил у них в доме. И папе наверняка казалось – почему-то тогда ей это в голову не пришло, – что они, счастливая пара, смогут Тимуру дать то, чего не смогли он и Эля, – ощущение юности, счастья, семьи. Он и знакомил не Лизу с Тимуром, а Тимура с Лизой и Мотей. Привез в какой-то спортивный лагерь под Раменками, кончался июнь, а с ним и первая смена, команда в синих футболках играла в футбол с командой в зеленых. Бесцветный и низколобый мальчик, ничуть не похожий на папу, и слава богу, что так, нервно прыгал в воротах даже тогда, когда обе команды месили поляну в другом конце поля. Бодрил себя, злил, взбивал кулаками воздух… И Лиза сразу же рефлекторно образовала между ним и собой светящийся щит, как учил ее Мотя, если хочешь защитить свою ауру от энергетического пробоя. Просидела за этим щитом всю игру и еще потом битый час у костра, который папа со старанием развел на опушке ближайшего леса. И все девять лет их полузнакомства-полуродства за этим щитом кантовалась… Несколько раз они уступали тихим папиным просьбам, но ведь это надо было делать от мамы тайком, и, значит, со встречами не частили. Да и темы для встреч выбирали не по уму: двенадцатилетнего парня надо было вести на футбол, в музей военной истории, но никак не на встречу с потомственным брахманом и не на празднование Дивали. А Лиза думала: праздник огней, индуистские танцы, кришнаитские мантры, вводящие в легкий транс, – ребенку понравится, и Мотя встретит кого-нибудь из своих и тоже будет доволен. Но Тимур через пять минут обозвал происходящее шабашем, женщин с разноцветными бинди на лбу – меченными сатаной… Вырвался, Лиза обидно, как маленького, держала его за руку, и убежал. Правда, к Моте он поначалу испытывал интерес: предположив в нем мощного колдуна, наподобие Волан-де-Морта, попросил, чтобы он смедитировал ему тройку по русскому. Мотя ответил, что йоги совершенствуют только себя и так воздействуют на окружающий мир, однако тройку в четверти Тимуру все-таки нарисовали – из ничего, из двух двоек и единицы, и мальчик ненадолго уверовал в Мотину мощь. До облома по географии и поведению.

Маруся гоняла вдоль берега неуклюжих, но вертких уток. Саня опасливо заслонял ее от лебедей, так и шел вдоль воды приставными шагами, да еще руки расставил, как крылья, разве только через плечо не шипел – трогательный, ответственный. Кто виноват, что у Тимура не было такого отца, – Лиза, просто фактом своего первородства? А вдруг это самый верный ответ? Чем метафизичнее, тем вернее. Это Кан однажды сказал, уже и не вспомнить о чем.

А вечером, как обычно по понедельникам, к ним пришла пожилая немецкая пара, чтобы язык не ушел совсем: в анамнезе ГДР обязательный русский в школе, командировки в Советский Союз. Час милой беседы на отвлеченные темы, чашка чая, десять печенек на всех – это было почти нетрудно, а при их скромном достатке даже и денежно (соседская девочка, этот час выгуливавшая Марусю, брала в три раза меньше). И только Мерло, забивавшийся за диван и однажды даже там обмочившийся, страдал от этих визитов всерьез. Старичков подкинула Алевтина, как и саму идею, – нашла на каком-то сайте. И хотя в этот вечер Лизе казалось, что от встречи следует отказаться, Саня сказал, что в Германии так не принято, если тебя самого паралич не разбил, то будь добр… Дитмар и Хельма возникли в дверях ровно в семь, приветливо улыбаясь большими фарфоровыми зубами. В прошлый раз между ними было решено продолжить тему путешествий. И Хельма, интригующе поиграв бровями, достала из сумочки модный лет сто назад альбом, защелкнутый ажурным замочком. Их Курту было семь с половиной, когда они сели в свой первый «трабант» цвета беж и всей семьей поехали в Чехословакию. Дитмар даже умудрился на одном дыхании произнести: в чехословацка социалистическа республик! Отчего у Хельмы на миг увлажнились глаза. А Дитмар, вдохновленный успехом, уже бойко повествовал, как их тепло принимали товарищи из профсоюза, повезли показать по стране, что очень видно на этих снимках. И Хельма кивнула: мы имели там счастливый жизнь, Курт тоже имел, Курт любил Магдаленка, Магдаленка любил Курта… А Саня врубил планшет и, честно выговаривая каждую букву, сказал: я вам тоже сейчас покажу, как мы любим путешествовать вместе с нашей маленькой дочкой. И расширил глаза, чтобы Лиза включалась. Но вместо Лизы включился скайп. Звонили родители. Не ответить было нельзя. Хотя Саня до сих пор не собрался никому из них сообщить… Пока Лиза дошла с планшетом до спальни, мама сбросила в чат: перезвони, у папы несчастье. Отчего на мгновение стало легче – все всё знают, несчастье только у папы… а у Викешки нет. Это главное. И заревела. Горе делается неотменимым тогда, когда о нем знают все. Скайп трещал, Лиза сунула в рот угол подушки и беззвучно его жевала. Саня с немецкой бесстрастностью объяснял: Лизин двоюродный брат (а мог бы сказать и четвероюродный) поехал путешествовать на Украину, но там сейчас для путешественников небезопасно, и я боюсь, что Лиза получила тревожное известие, schlechte nachrichten[5]…

– О Mein Gott, – застонала Хельма и, вспомнив, что она на уроке: – Господи мой!

А Дитмар покашлял, поерзал ложечкой в чашке и безучастно сказал:

– Мы ехал на Крым. Путевка от заводской союз. Поездка великолепный.

И Саня стал элегантно развивать эту тему: всесоюзная здравница, детский лагерь «Артек», Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец.

А Лиза, догрызая угол подушки, писала: мамочка, я все знаю, я прилечу, не волнуйся, Маруся к садику привыкла, я вас люблю, я взяла на этот семестр три курса, немецкий, английский и веб-дизайн, скажи папе про веб-дизайн, он хотел – я взяла, я его очень люблю, я потом без проблем нагоню, я приеду… И все это лесенкой улетало, но не в родительский дом, а в черный колодец вселенной. Во тьму, но не ту, в которой искал утешения Кан, выстраивая цепочки, как однажды он ей написал, от девы до Евы (митохондриальной, конечно), нет, в бездну отчаяния и бессвязности.

Ночью заснуть не получилось ни на минуту. Сначала мучил озноб. Потом зароились какие-то фразы – показалось, что в животе, он болел и ворчал. Лиза встала за ношпой. А вместо этого взяла карандаш и блокнот. Размашисто написала: как Бэмц и Фьюить полезли на небо. Будилка-бродилка. Полезли и увидели там Луну, а на ней – огромнейший кратер, черный-пречерный, как ночь, как обратная сторона Луны! Бэмц сразу сказал: кто сунет голову в кратер, тому будет бэмц! А любопытный Фьюить ему не поверил и засунул – и все, и фьюить. А Бэмц от горя заплакал. И луняне и их маленькие луняшки как выскочат из-за своих черных камушков и давай причитать: ах, милый и глупый Фьюить, почему же ты не послушался Бэмца? И не было им ни ответа, ни утешения. А Фьюить тем временем пролетел через толщу Луны и выбрался с другой ее стороны, из другого кратера, белого-пребелого, как мороженое пломбир. И стал перепрыгивать с одного белоснежного камушка на другой и петь любимую песенку: если ты Фьюить, веселее жить, можно гнезда вить и из них – фьюить, не стонать, не ныть, а чуть что – фьюить!