Ургайя - Татьяна Николаевна Зубачева

неуверенно снимавшего свою куртку молодого — ну, совсем мальчишка — черноглазого и черноволосого раба. Да, бывает же! Кабы не клеймо с ошейником, то чистый ургор.

Остальные, негромко судача — ну, скажи, как на Гарда смахивает, как прямь ещё один бастард хозяйский, а кружок на лбу, надо же такому — разошлись из кухни, и доедал Тихоня уже в одиночестве. Допив молоко, он поднял глаза на сидевшую напротив рабыню, моложе той, что всеми командовала, но тоже… в возрасте, и постарался ей улыбнуться.

— Спасибо.

— А на здоровье, — ответила она, к его радости, по-ургорски.

Ответила доброжелательно, и Тихоня рискнул продолжить разговор.

— А где тут… — он невольно замялся, подбирая слово, но она поняла его, и улыбнулась.

— А по коридору прямо, там увидишь. Городской поди?

Он кивнул, и она с непонятной ему гордостью сказала:

— Ну, так и у нас по-городскому сделано. Не хуже господского. Давай беги по-быстрому.

Недлинный узкий коридор, из-за простых некрашеных дверей храп, сопение, приглушенные голоса… «У каждого своя камера?» — обрадовано удивился Тихоня. Ну, так это совсем другое дело! Это уже есть шанс выжить! А на обратном пути он разобрал, что двери не запираются, снаружи-то точно. Ну, так просто отлично! И в кухне он уже совсем спокойно выслушал распоряжение забраться на здешние высокие, под самым потолком нары со странным названием полати. Уже наверху разделся до белья, завернулся в какие-то валявшиеся здесь обрывки одеял и меха и заснул.

Весело насвистывая, Гаор гнал фургон даже не по дороге, а по накатанной колее. Зимой такие дороги, временные, не отмеченные ни на одной карте, возникали достаточно часто, но пользовались ими только знающие. Ведь мало ли кто и зачем колею проложил. Можно и в рёмное окошко влететь. Но эта, плавно извивавшаяся по еле заметным холмам ему почему-то понравилась. И он свернул на неё, быстренько уговорив себя, что так он спрямит, минуя аж три развилки с их блокпостами. Обман, конечно, вернее, самообман, но вот захотелось и всё тут!

А так-то у него всё в порядке, тип-топ и ладушки! Всё сделано, всё как положено. А этой ночью ночевал в избе на полатях, и кто-то тронул его за волосы, ну, а там опять же всё было, как и положено, по доброму согласию и в общее удовольствие, а значит и греха ни на нём, ни на ней нет. А что он лица не видел и голоса не слышал, это она так сама захотела остаться для него, полусонного, полусном-полуявью. Её воля, а мужик с бабой не спорит. Всё равно он, если надо, по-своему сделает.

Краем глаза Гаор вдруг уловил какой-то отблеск сбоку и невольно притормозил, вглядываясь. Надо же — радуга! Самая настоящая, только маленькая радуга над снегом. Никогда такого не видел! Не глуша мотор, он выпрыгнул из кабины и, увязая в мягком по колено ему снегу, пошёл к радуге, даже не подумав, что если радуга над водой, то как раз это оно и есть — рёмное окно, к Болотному Хозяину открытая дверь, шагнёшь и всё, и ни следов, ни концов никто не сыщет.

Это и в самом деле была вода. Крохотный родничок, пробивающийся из-под снега и снова исчезающий в снегу. Гаор осторожно опустился на колени, опираясь на руки, сразу утонувшие в снегу, лёг, почему-то не ощущая холода, и коснулся губами холодной воды. И… и она не оттолкнула его, не обожгла, погладила по губам, дала набрать полный рот свежести и сглотнуть, разлилась по телу упругой весёлой силой.

— Мать-Вода… — потрясённо прошептал Гаор между глотками.

И напившись, всё ещё лёжа на снегу, он вгляделся в родничок и увидел. Это не родник, а ручеёк, вытекающий из-под снега, падающий водопадом и скрывающийся опять под снегом. Водопад? Гаор медленно, прижимаясь щекой к снегу, повернул голову. Да, быстрые крохотные струйки, ледяная кромка-гребень, а дальше… дальше снег и торчащие из снега верхушки сухой прошлогодней травы, прутья кустарника, и как соринка на снегу. Но,… но это же, если смотреть вот так, снизу, это его дорога. Он же помнит, как плыл по реке, карабкался вверх по водопаду, цеплялся за камни на гребне, брёл по снегу между стволов к избушке. Это было здесь?! Кем же он тогда был? Каким он был? Если соринка была избушкой. И пар из-под снега, куда убегает ручеёк, с еле ощутимым кровяным запахом, это дорога к той развилке, где одним по кровавой реке к Огню, а другим по голубой в Ирий-сад? А радуга тогда что? Чьи-то души?

Гаор оторвал себя от снега, встал на колени и поклонился земным поклоном.

— Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Спасибо вам, матери набольшие, что простили меня и открыли мне. Клянусь, не во зло будет.

Потом выпрямился в полный рост и, повернувшись к солнцу, опустился, как в Храме, на правое колено, склонил голову.

— Благодарю Тебя, Огонь Великий, верю в справедливость Твою.

Встал и, уже не оглядываясь, пошёл к машине. Нет, об этом он никогда и никому не расскажет. Как и о странной встрече. Ведь хотел в посёлке расспросить, что за нашенскую старуху без клейма он подвозил, а что-то как удержало. А теперь понимает: правильно, что удержался. Ни о том, ни об этом говорить нельзя. А помнить надо.

А теперь вперёд. По колее, по дороге, на полной, какую только позволит машина, скорости. Всё, что было, было неспроста. Было да прошло, было — сплыло, водой унесло. Смотри-ка, а ведь и по-ургорски так говорится, ещё чуть ли не от Сержанта слышал. И… и неспроста ургоры всегда проточной водой умывались, и в душе мылись. Может, тоже что-то когда-то…

Он ехал и как когда-то, как в позапрошлом году, пел старые, фронтовые «солёные» песни. Потому что он победил, выжил, и простили ему его победу.

Утром Тихоню разбудили не голоса или свет, а запахи. Пахло едой. И он, ещё не открывая глаз, завозился и заворочался, а потом уже услышал смех и голоса. Незнакомые слова, а среди них…

— Эй, парень, слезай. Жратву проспишь!

Голос был насмешливым, но не злобным, и Тихоня, быстро натягивая на себя рубашку, штаны и джемпер — ботинки и носки он оставил вчера внизу — откликнулся:

— Да, сейчас. Доброе утро.

Теперь засмеялись все.

Спрыгнув вниз, Тихоня сразу увидел стол с мисками и кружками, а уж затем людей. Бородатых взлохмаченных мужчин, женщин с длинными, заплетёнными в косы волосами… Все они смотрели на него тоже… насмешливо, но не злобно. Тихоня неуверенно сделал шаг