Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Родители наши тотчас нас с Анной Николаевною ей поручили в полное ее распоряжение. Никто не мешался в ее воспитание, никто не смел делать ей замечания и нарушать покой ее учебных с нами занятий и мирного уюта ее комнаты, в которой мы учились. Мы помещались в комнате, смежной с ее спальною. Когда я заболевала, то мать брала меня к себе во флигель, и из него я писала записки Анне Николаевне, такие любезные, что она сохраняла их очень долго. Мы с ней потом переписывались до самой ее смерти, начиная с детства.

М-llе Бенуа была очень серьезная, сдержанная девица 47 лет с приятною, но некрасивою наружностию. Одета была всегда в белом. Она вообще любила белый цвет и в такой восторг пришла от белого заячьего меха, что сделала из него салоп, покрыв его дорогою шелковою материей. У нее зябли ноги, а она очень тепло обувалась и держала их зимою на мешочке с разогретыми косточками из чернослива. Она сама одевалась, убирала свою комнату и, когда все было готово, растворяла двери и приглашала нас к себе завтракать. Нам подавали кофе, чай, яйца, хлеб с маслом и мед. За обедом она всегда пила рюмку белого вина после супа и в конце обеда. Любила очень черный хлеб. После завтрака мы ходили гулять в сад и парк, несмотря ни на какую погоду, потом мы садились за уроки. Оказалось, что, несмотря на выученную наизусть по настоянию матери „Ломондову грамматику“ (Грамматика французского языка Ломонда, вышедшая в 1780 году и считавшаяся по тем временам лучшей. — Е. П.), Анна Николаевна ничего не знала, я тоже, и надо было начинать все науки. Она начала так: села на стул перед учебным столом, подозвала нас к себе и сказала: „Mesdames, connaissez — vous vos parties du discours?“ (Сударыни, знаете ли вы части речи? — Е. П.) Мы, не поняв вопроса, разинули рты. Позвали тетушек для перевода; но и они тоже не поняли — это было сказано для них слишком высоким слогом… И m-llе Бенуа начала заниматься с нами по-своему.

Все предметы мы учили, разумеется, на французском языке, и русскому языку учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Марчинский.

Она так умела приохотить нас к учению разнообразием занятий, терпеливым и ясным, без возвышения голоса толкованием, кротким и ровным обращением и безукоризненною справедливостию, что мы не тяготились занятиями, продолжавшимися целый день, за исключением часов прогулок, часов завтрака, обеда, часа ужина. Воскресенье было свободно, но других праздников не было. Мы любили наши уроки и всякие занятия вроде вязанья и шитья подле m-llе Бенуа, потому что любили, уважали ее и благоговели перед ее властью над нами, исключавшею всякую другую власть. Нам никто не смел сказать слова. Она заботилась о нашем туалете, отрастила нам локоны, сделала коричневые бархотки на головы. Говорили, что на эти бархотки похожи были мои глаза. Хотя она была прюдка (недотрога, от фр. prude — добродетельный. — Е. П.) и не любила, чтобы говорили при ней о мужчинах, однако же перевязывала и обмывала раны дяди моего больного. Так сильно в ней было человеколюбие.

В сумерках она заставляла нас ложиться на ковер на полу, чтобы спины были ровны, или приказывала ходить по комнате и кланяться на ходу, скользя, или ложилась на кровать и учила нас, стоящих у кровати, петь французские романсы. Рассказывала анекдоты о своих ученицах в Лондоне, о Вильгельме Телле, о Швейцарии. У нас была маленькая детская библиотека с m-me Genius (мадам Жанлис), Ducray-Dumini (Франсуа-Гийом Дюкре-Дюменвиль) и другими, и мы в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали. Любимые сочинения были: „Les veillées du château“. „Les soirees de la chaumiere“ („Вечерние беседы в замке“, „Вечера в хижине“)».

Читать детей начинали учить в 6–8 лет. Чтение было нелегкой наукой. Прежде всего нужно было заучить названия букв. Знаменитые аз — буки — веди — глаголъ — добро и проч. Были даже соответствующие детские стихи, описывающие этот процесс. Это стихотворение «Урок», написанное Жаном Пьером Бернаже и переведенное и «русифицированное» русским поэтом Василием Курочкиным.

Но достичь счастья было нелегко. Ребенку предстояло самому понять, что «мыслете-аз, мыслете — аз» это «мама». Некоторым это так и не удавалось, и они считались неспособными к грамоте. Правда, ни одного сообщения о случаях «неспособности к грамоте» в дворянских семьях автору не встречалось. И дело, вероятно, не в генетике, а в том, что дворянских детей учил не «отставной солдат на лужайке», с ними занимались индивидуально. Часто первой учительницей для детей была мать, позже подключалась гувернантка или учитель.

Итак, к 7–9 годам девочка уже умела читать, а дальше все зависело от самой девочки. Некоторые бросали книги, едва выйдя из детской, некоторые становились запойными читательницами.

* * *

Одной из них была Марина Цветаева, посвятившая детским книгам такие стихи:

В ее мемуарах то и дело попадаются названия детских книг: и знакомые, такие как «Ундина» Жуковского, «Лесной царь» Гете, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, и малоизвестные, хотя и переиздававшиеся в нашей стране в 2000-е годы, «Без семьи» Георга Мало и «Хайди, или Волшебная долина» Иоганны Спири.