К развалинам Чевенгура - Василий Голованов

Шеститысячная толпа, наэлектризованная мощными ритмами этого сокрушительного красноречия, в напряженном безмолвии внимала оратору. А в пестрой массе ученых, журналистов и рабочих делегатов, жадно прислушиваясь к словам Бакунина и присталльно всматриваясь в его титаническую фигуру, стоял, затерянный в толпе, никем не замеченный и, вероятно, всем здесь незнакомый, известный русский романист Федор Достоевский.

Все, происходившее в Женевском Дворце, глубоко потрясло его. Кратко, но выразительно он через несколько дней в письмах к русским друзьям о работе конгресса возмущается проектами отмены христианской веры, уничтожения больших государств и насильственного насаждения мира. “Все это без малейшего доказательства, все это заучено 20 лет тому назад наизусть, да так и осталось. И главное – огонь и меч – и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир”.

…Но гораздо сильнее всех взрывчатых тезисов этого воззвания Достоевский был поражен обликом произносившего их оратора. Он жадно всматривался в могучие черты этого гиганта, давно уже знакомого ему по рассказам, теперь же на его глазах беспощадно судившего с высоты трибуны всю мировую цивилизацию. Потрясающий дар слова знаменитого эмигранта, ореол бунтарского героизма и тюремного мученичества, живая легенда о его подвигах и страданиях не могли не волновать его собрата по эшафоту, тюрьме и Сибири. И пока эти стальные слова о разрушении религии и патриотизма болезненно вонзались в сердце писателя, личность оратора как бы вырастала перед ним, раскрывая сложные тайники своего мятущегося и всегда ненасытимого духа… Достоевский почувствовал прилив блаженно-томительной тревоги, предвещающей нарождение нового творчества…»

Рихард Вагнер, который вместе с Бакуниным сражался на дрезденских баррикадах 1848 года, увидел в нем русского Зигфрида, торжество героизма и радостного великодушия. Достоевскому для его «Бесов» нужен мертвенный антипод всему этому – и он создает в Ставрогине мастерский портрет Бакунина, только огонь героизма, озаряющий облик Бакунина, ускользает от него. «Только» – это много или мало? Существует ли вообще Бакунин без этого высокого огня, или он без него – пустое место, «логическая натяжка», жалкий «фразер»? Ругани на Бакунина всегда было предостаточно, и принизить его образ не составляло никакого труда. Ни тяжелый характер, ни крайние взгляды его не выдерживают критики. Маркс, который, как и ко всем политическим противникам, относился к Бакунину свысока, просматривая пункты программы бакунинского «Альянса социалистической демократии», презрительно роняет: «сен-симонистская чепуха», «прудонистская чепуха», «идейный хлам». Публично называет Бакунина «политиканом из кафе» и «сентиментальным идеалистом». «В последнем он был прав, – соглашается Бакунин. – А я его называл мрачным, вероломным, тщеславным человеком и тоже был прав». В создании образа Бакунина «без героизма» Достоевскому помогали прежде всего высказывания бывших друзей. «Кто же этот Бакунин? – спрашивает М. Катков в № 4 «Московских ведомостей» 1870 года. – В молодости это был человек не без некоторого блеска, способный озадачивать людей слабых и нервных, смущать незрелых и выталкивать из колеи. Но в сущности это была натура сухая и черствая, ум пустой и бесплодно возбужденный. Он хватался за многое, но ничем не овладевал, ни к чему не чувствовал призвания, ни в чем не принимал действительного участия. В нем не было ничего искреннего; все интересы, которыми он, по-видимому кипятился, были явлениями без сущности…» А добрый П. Анненков! «С тех пор он ушел далеко; но потребность созидания систем и воззрений, обманывающих духовные потребности человека, вместо удовлетворения их, – осталась все та же, и тот же романтизм, ищущий необычных выводов и потрясающих эффектов, слышится в его призывах к разрушению обществ… как прежде слышался в воззваниях к высшему человеческому пониманию и осуществлению нравственности и человеческого достоинства…» Добавьте сюда «длинного слизняка», как-то вырвавшегося из уст друга (!) Бакунина Н. Огарева, добавьте мнения о Бакунине его недругов – и дело сделано, портрет «безблагодатного» Бакунина/Ставрогина будет готов.

Несомненно, много пользы могли бы принести Достоевскому и горькие признания самого Бакунина, если бы они были доступны ему. Но очень многого, в том числе и текста «Исповеди», он не знал. Но на то Достоевский и великий писатель, чтобы восчувствовать то, что узнать невозможно, достроить характер по немногочисленным свидетельствам и единственному своему впечатлению от первой встречи. «Я знал Россию мало; восемь лет жил за границей, а когда жил в России, был так занят немецкой философией, что ничего вокруг себя не видел… Я создал себе фантастическую Россию…» Кто это говорит? «Принц Гарри» или кающийся Бакунин? Откроем секрет: Бакунин. Но Достоевский этого не мог знать, хотя именно такой вот «фантастический», совершенно оторванный от жизни прототип и нужен ему, чтобы писать жизнь и судьбу Ставрогина. Л. Гроссман, холодно анализируя совпадения биографии Бакунина с вымышленной биографией Ставрогина, насчитывает двадцать пунктов полного совпадения, причем не таких общих, как «происхождение-образование», а весьма специфических, которые могут проникнуть в текст лишь в результате сознательного сближения героя и «прототипа»: среди них, например, «использование женщины в революционных целях», «двойственное отношение друзей и женщин (поклонение и ненависть)», сексуальная ущербность, этапы миросозерцания – «культ России, воинствующий атеизм, всеобщее разрушение» и совпадение гибельной гипертрофии интеллекта у Ставрогина со свидетельствами Анненкова, Белинского, Герцена об исключительной рассудочности Бакунина.

«Из меня вылилось одно отрицание – без всякого великодушия, без всякой силы», – пишет Ставрогин в предсмертном письме. Ну разве это не прямо взято из Каткова? А такое странное совпадение, что Шатова Ставрогин учит любви к Богу, а Кириллова заражает атеизмом? Здесь только совмещение во времени развития взглядов самого Бакунина: его ранней экзальтированной религиозности, целых страниц, исписанных цитатами из Евангелий, – и его последующего исступленного богоборчества. «Если бог – все, то реальный мир и человек есть ничто. Если бог – истина, справедливость и бесконечная жизнь, то человек – ложь, несправедливость и смерть. Если бог господин, то человек – раб». «Бог существует, значит, человек – раб». «Человек разумен, справедлив, свободен – значит, бога нет». Вот слова Бакунина. Но откуда же это следует? – как бы спрашивает Достоевский и дает бакунинские строки «прочесть» своему Кириллову: «Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие». Такая сентенция выводима из богочеловеческих мыслей Бакунина так же, как разные непростые мысли о религии Свободы Бакунина. А зачем они, сложные мысли? Воля моя, и все дозволено!

И где это, кстати, человек «разумен, справедлив и свободен»?

Опыт всего ХХ века перед нами. Тут тебе и коммунизм, и антитеологизм, и динамит под фундаментом храмов. А результат?

Нет ничего божественного. «Бесы» добились своего – теперь люди рождаются без Бога в душе. Поэтому и никакой атеизм проповедовать сейчас не надо. Этого Бакунин предугадать не мог (хотя смог Достоевский). Бакунин еще рассуждает как просветитель XVIII века, только с большей яростью. Куда же подевалась его молодая пламенная вера? Она ушла. Несомненно, решительную роль здесь сыграло его масонство. Уже в статье о Вейтлинге (1843) он пишет, что грядущая революция будет прежде всего смертельной борьбой между религией Бога и религией Свободы, Равенства и Братства – это самый несомненный масонский почерк. Дальше Бакунин все время, только глубже и с разных сторон развивает все ту же мысль: «Богословский принцип… основан по существу на презрении к человеку. <…> Свобода, равенство, братство… Это новая религия, земная религия человеческого рода, противопоставленная небесной религии божества! В одно и то же время это и осуществление, и радикальное отрицание идей христианства…»