Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - Эдуард Филатьев

– Вот именно, товарищ, Чёрная биржа да белый медведь, вам хочется плакать, а надо реветь.

Долго не расходилась взволнованная, растревоженная аудитория».

Добавим и строки из «Вечерних известий»:

«Маяковский пишет блестящую поэму о нэпе – «Мандрила»».

Это произведение, к сожалению, до сих пор не разыскано.

В одном из писем, которые прислала в тот момент из Франции Лили Брик, есть коротенькая фраза, завершавшаяся вопросительным знаком:

«Что с А. М.?»

Пожалуй, никто из посторонних (перлюстраторов) ни за что бы не догадался, о ком идёт речь. А речь шла об Александре Михайловиче Краснощёкове, который продолжал пребывать в Лефортовском изоляторе.

Ответил ли что-нибудь на этот вопрос Маяковский, неизвестно – в его письмах о Краснощёкове ничего не говорится. А между тем суд над проштрафившимся директором Промбанка был не за горами.

В марте 1924 года в стране Советов завершилась денежная реформа, организованная наркомом финансов Григорием Сокольниковым и осуществлённая под присмотром Леонида Юровского. Все прежние денежные знаки подлежали обмену на твёрдую валюту (десять рублей – «червонец» – приравнивались к десятирублёвой золотой монете царской чеканки). Также выпускались казначейские билеты и разменная монета, серебряная и медная.

Откликнувшись на призыв Наркомфина, Маяковский написал тексты для рекламных плакатов:

Работа над текстом агитплакатов была завершена в тот самый момент, когда начался судебный процесс по делу Краснощёкова.

Председателем суда был Арон Сольц. На скамье подсудимых сидели обвиняемые: братья Александр и Яков Краснощёковы, а также сотрудники Промбанка Баркович и Виленский. Кстати, крупные деньги, которые Александр Михайлович выдал своему брату Якову (инженеру-строителю) пошли на дело – в самом центре Москвы по проекту архитектора Ивана Ивановича Рерберга возводилось здание Центрального телеграфа.

Бенгт Янгфельдт:

«Юрист Краснощёков произнёс в свою защиту блестящую речь, объясняя, что как директор банка он имел право определять процент ссуды в зависимости от конкретной сделки, и что для достижения лучшего результата необходимо быть гибким. По поводу обвинений в аморальном поведении он утверждал, что его работа требовала определённых представительских расходов, и что «роскошная дача» в пригороде Кунцево представляет собой брошенный дом, который к тому же был его единственным жильём. В остальном Краснощёков ссылался на то, что его «частная» жизнь находится вне юрисдикции суда».

Но Краснощёков не учёл того, что суд этот был «формальным», и что судьба подсудимых давно предрешена. Что бы ни говорили обвиняемые, какие доводы в защиту своей невиновности они ни приводили, приговор был уже сформулирован кремлёвскими вождями – оставалось только его огласить. И его огласили на последнем заседании суда.

Самой пикантной деталью этого судебного процесса было, пожалуй, то, что имя Лили Брик на нём вообще не упоминалось. Словно никакого романа с Краснощёковым у неё не было. И это лишний раз косвенно подтверждает наше предположение о том, что обвораживать директора Промбанка Лили Юрьевну отправило ГПУ. Имя лубянского агента на суде звучать было не должно. И оно не звучало. Но…

В самый разгар судебных заседаний в журнале «Заноза» (в номере, вышедшем 17 марта) последнюю страницу обложки украсил рисунок художника Юлия Абрамовича Ганфа, предварённый пояснением:

«Бывшим Председателем Промбанка Краснощёковым за счёт банка оплачивались цыгане, шампанское и т. д. (Из газет)».

На рисунке были изображены две дамочки вызывающе распущенного вида. Одна из них (темноволосая) обращалась к другой (светловолосой) с такими словами:

«– Слышь, Лелька!.. Ежели за такое большевики судить начали, быть нам без хороших гостей!.. Из «цыган» в секретарши придётся пойтить».

В этих фразах «дама сердца» проштрафившегося большевика Краснощёкова называлась (вопреки гепеушным установкам) своим настоящим именем и изображалась светловолосой (Лили Брик красила волосы, и они у неё были золотисто-рыжего цвета). Кроме того, здесь недвусмысленно намекалось на то, что среди «цыган», веселивших загулявших братьев, были информаторы ОГПУ. Этот намёк адресовался другим любителям весёлых загулов (с партбилетами в кармане), чтобы они знали, что Лубянка не дремлет.

Кстати, и отсутствие Лили Брик в Москве во время суда над Краснощёковым говорит о том, что гепеушники (Ягода и Агранов) и на этот раз позаботились о том, чтобы их агентесса на том судилище не присутствовала.

То, как в ту пору решались судьбы людей, наглядно демонстрирует листок из исторического архива. Он донёс до наших дней короткие фразы, которыми обменивались между собой во время заседаний члены политбюро. На этот раз вожди обсуждали судьбу родственника видного большевика (секретаря Московского комитета РКП(б), члена ЦК и кандидата в члены Оргбюро ЦК) Исаака Абрамовича Зеленского – оказалось, что родной его брат сотрудничал с охранкой. Члены политбюро решали, жить или не жить тому, кто выдавал товарищей по партии. И писали на листке свои соображения:

«– Чёрт побери, гнусное какое дело!

– Став провокатором в сентябре 1916 г., был им 5 месяцев.

– Брат члена ЦК. Не следует ли частным образом спросить брата, нет ли у него каких-либо смягчающих обстоятельств (замена расстрела).

– Колеблюсь, не лучше ли Сталину поговорить с Зеленским до расстрела?

– Хорошо бы, чтобы Сталин (или Куйбышев) поговорили с Зеленским. ГЗ

– Придётся расстрелять без суда (чтобы не было шума). Ст».

Последние буквы – «ГЗ» и «Ст» – это инициалы Григория Зиновьева и начальные буквы фамилии Сталина.

Прочитав фразу, написанную Сталиным, Зиновьев посылает ему новый вопрос:

«– Ну, как, по-твоему, можно расстреливать, ни словечка не сказав Зеленскому? Знает ли он о том, что дело идёт к расстрелу?»

Ответа Сталина на этот вопрос на листке нет. Но брат Исаака Зеленского был расстрелян, а его самого в ноябре 1924 года с поста секретаря Московского комитета РКП(б) сняли (якобы за то, что он «прохлопал» оппозицию 1923 года) и отправили в Ташкент секретарём Среднеазиатского бюро ЦК РКП(б).