Ключ к полям - Ульяна Гамаюн

– Я не хочу издаваться. Это разные вещи.

– Ты бежишь от себя!

– Я бегу к себе!

– И откуда ты такая взялась! – криво усмехнулся я.

– Ветром принесло.

– Но может быть... Я могу что-нибудь для тебя сделать?

Жужа подошла к окну:

– У тебя холодные руки?

– Что?

– Положи мне руку на затылок, – обернулась ко мне. – Да не пугайся ты так, я пошутила! Я пойду, наверное. Меня ждут дома.

– Ты что? Куда ты пойдешь на ночь глядя?

– Зачем я тебе? Зачем ты меня сюда привез?

– Поговорить...

– Мы уже поговорили. Точнее, я поговорила: монолог Жужи, смотрящей на дождь в Макондо.

– Но как же книга? Мы все исправим. Уберем мелодраму ...

– Мелодрама – это все, что относится к человеческим чувствам? Ловко! Разумеется, по сравнению с твоими, мои взгляды на искусство на редкость ординарны. Мне всегда были свойственны грубые плотские устремления. Я забываю обо всем ради внешней красоты вещей, которую не умею передать, у меня все получается безобразно и грубо. Только вот что – никто не будет переписывать мою книгу. Она моя – со всеми ляпами и стилистическими ошибками, моя – и точка. Писать ее было мучительно, она из меня жилы вытягивала, мне казалось, что я ее никогда не допишу, хотелось пойти и с нею вместе утопиться. А теперь все кончено. Что вышло, то вышло, и пусть эта мука умрет, неизданная, никому не известная, сама по себе.

– Это глупо.

– Пусть глупо, зато честно. Ты предлагаешь обман, разумный и по-своему привлекательный, но все же обман. Это будет уже не моя, а твоя книга, или, того хуже – коллективное творчество. Я знаю, в наше время нужно сначала предать себя, а потом уж пытаться вновь обрести: побыть конъюнктурщиком, чтобы отвоевать право на творчество, позаискивать перед кувшинными рылами, чтобы послать их потом к такой-то матери, заработать побольше бабок, чтобы от всего, что тебя в этой жизни не устраивает, откупиться. Этакий рабовладельческий строй, где рабы отрабатывают собственное освобождение. Только я думаю, что, солгав однажды, я никогда больше правды сказать не смогу. И если я собираюсь показать миру большую фигу, то я это сделаю с самого начала, не откладывая на завтра, когда я стану тем-то и тем-то.

– И по-другому никак?

– По-другому фига фигой быть перестанет. А теперь я ухожу. Где моя сумка?

Она сделала шаг, я, неловко выставив руку, схватил ее за браслет. Он проехался вверх по руке, протащив за собою рукав свитера, и, не выдержав натяжения, разлетелся на ярко-красные бусины. Жужа стояла, зачарованно глядя, как они звонко скачут у ее ног. Я бросился было их собирать, но мой взгляд случайно остановился на ее тонком запястье: поперек него тянулся розовый, словно игрушечный, какой-то неправдоподобно мягкий и объемный шрам. Мы застыли, с ужасом глядя друг на друга, как герои Достоевского, считающие друг дружку, не без основания, сумасшедшими. Я шумно втянул воздух, посмотрел на ее вторую руку в защитном пояске браслета. Жужа охнула, рванула рукав вниз, но поздно, слишком поздно.

– Ну что, доволен ты теперь? И как тебе эта пикантная деталь моего туалета?

– Я не...

– Ничего. Ничего больше не говори. И бусины оставь себе. И не приближайся ко мне.

– Послушай, я не хотел, прости. Я и подумать не мог...

– Да, я полна сюрпризов. Резать вены – очень пошло, не так ли? Тебе ведь все кажется пошлым. Я даже знаю, откуда у этой боязни ноги растут. Но что пошло для литературы, для жизни вполне сойдет! И, знаешь, по-моему, ничего нет пошлее, чем во всем на свете подозревать пошлость!

– Мне ничего не...

– А вот интересно, что будет, если вытрясти из тебя всего Кафку с Набоковым и заставить то, что останется, говорить человеческим голосом? Чего вообще ты ожидал? Что ты так таращишь глаза? И если уж сегодня у нас вечер сюрпризов и мы теперь совсем на короткой ноге, то открою тебе еще один секрет. Почему ты ни разу за эти два дня не упомянул о ножницах?

– О ножницах?

– О ножницах. О том, что произошло в пятницу ночью. Или ты думал, что я брожу во сне?

– Именно так я и... Но что все это...

– Ха! Неужели ты повелся? Ваша наивность делает вам честь. Но я, к счастью, по ночам не брожу.

– К чему эти детские игры? Ножницы, догонялки...

– Тут ты прав. Ножницы – это совсем не детские игры. С ножницами играют, когда хотят от кого-нибудь избавиться.

– И ты всерьез думаешь, что я поверю этим бредням?

– А плевать я хотела! Но ты зря во мне сомневаешься. Думаешь, пырнуть тебя разок-другой у меня не хватит пороху?

– Я думаю, что это похоже на продувной детективный сюжетец.

– Ты живешь по законам каллиграфии, тебе главное не слово, а завитки. Тебя волнует не то, что произошло, а как это смотрелось со стороны. Точно за тобой все время наблюдают. Точно ты герой какой-нибудь книги. Играешь на публику? Но где она, публика? Где завороженный читатель в домашних тапочках под абажуром? Читатель, ау! Подай нам знак!

– Жужа, постой. Успокойся.

– Я тебя ненавижу! Ты страшный человек!

– Мне очень жаль, что я увидел то, что увидел. Это вышло случайно. Прости. Я только хочу помочь тебе. Незачем выдумывать неправдоподобные истории, чтобы мне отомстить, и...

– Я ненавижу тебя, разве это так неправдоподобно? Ты мне мешаешь жить, с того самого дня, как я устроилась в вашу контору. И после всего... Ты еще тащишь меня в свою темную конуру и издеваешься...

– Я не издеваюсь...

– Только не нужно меня жалеть! Что за скорбная мина? Что ты там себе вообразил? Я сказала только, что ты мне мешаешь, усек? И вообще, скажи мне, что ты делаешь со своей жизнью? Зачем ты отсиживаешься в этой юдоли страданий с зачехленной мебелью и закрытыми ставнями? Как скрипку, я держу свою обиду? Оплакиваешь себя? Что не так? Чего тебе недодали? У тебя есть все – свобода, здоровье, этот дом. Ты можешь писать свои книги. Ты можешь уехать на край света, и тебе ничего за это не будет. Ты можешь не ходить в нашу чертову контору, лежать под деревьями и смотреть на птичек день-деньской. Другие годами борются за ничтожную долю того, что есть у тебя. Так что же происходит? От чего ты умираешь? Что это за развлечение такое?

Жужа выскочила в кухню, из нее – в мертвые комнаты. Я бросился за ней. Выкрикивая «Что? Что?», срывая попадающиеся на пути чехлы, таща их за собой, бросая, переворачивая шаткие стулья, сшибая головы пирамидам из свертков, вавилонским башням тряпья, как ребенок, играющий в войнушку с бурьяном, она в считанные секунды расправлялась с врагом и бежала к следующему. Стоя в груде растревоженных саванов, я и не думал ее останавливать: она делала то, на что у меня никогда не хватило бы духу.