Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

И вдруг четко различил присутствие в тишине.

И заплакал. Я плакал горько, сладко, как плачут в детстве, и это были счастливые слезы. Будто что-то ужасное, мертвое вышло из меня. Я просил Его оставить меня жить, чтобы я, вновь уверовавший в него, мог искупить… Как же все просто… как же все просто… И в последний час не поздно вернуться к Тебе»…

Я точно знал, что… выйду! Он мне сказал это.

Я вновь проснулся под утро и с изумлением осознал: здоров! Здоров!

Как я ждал наступления дня и Чуда. Но пришел день, и… все было, как обычно.

Однако уже вечером, к моему ужасу, из тюремной больницы, казавшейся мне санаторием, меня вернули в мою каморку.

Наступила обычная холодная ночь. Я сумел заснуть на своих ледяных нарах только под утро. И мой короткий сон разрушил голос:

— Товарищ К-дзе… товарищ К-дзе!

Я никак не мог сообразить, где я? Я уже давно не был ни товарищем, ни К-дзе! Я был заключенный номер…

Но все это я понял потом… Тогда же в страхе вскочил. Надо мной склонился сам мордатый начальник лагеря.

Впоследствии, когда у нас с Берией возникли дружеские отношения, он рассказал мне, как все случилось. Коба вспомнил обо мне вскоре после Парада Победы…

На параде, когда он стоял на Мавзолее и маршировавшие по площади солдаты швыряли гитлеровские знамена к подножью Мавзолея (точнее, к его ногам), думаю… нет, уверен: захотелось ему, чтоб и я увидел его торжество. Ведь из той, из прежней жизни, у него остался, пожалуй, один я.

В то счастливое победное время Берия и Молотов были у него ночью на Ближней. Под утро, провожая гостей, Коба вдруг поинтересовался:

— Да, Лаврентий, все хочу спросить, а где наш Фудзи?

— В лагере, Иосиф Виссарионович, — оторопел Берия, который арестовал меня по его приказу!

— Не может быть! Кому в голову пришло это безобразие? Такой человек! Ай-ай! Разве можно так поступать со столь заслуженными людьми. Ты разберись и проследи, чтобы немедленно вернули моего друга Фудзи. — И добавил: — А жена его где?

— Она… тоже, Иосиф Виссарионович…

— В лагере?! — продолжал удивляться Хозяин. — Это надо срочно исправить, и накажи построже олухов, которые это сделали. Чтоб завтра оба были в Москве.

Берия рассказал мне, как, выйдя из кабинета, он долго матерно ругался.

Стоя надо мной, начальник лагеря сообщил испуганно:

— Только что звонил товарищ Берия. Вас срочно этапируют в Москву…

Я засмеялся и громко возблагодарил Его. Начальник в изумлении смотрел, как я… крестился и говорил молитву.

Меня везли в Москву в обычном купейном вагоне. С вокзала доставили прямо на нашу Лубянку.

Берия сидел за столом, когда меня ввели в кабинет.

— Садитесь, товарищ Фудзи, — произнес он, не поднимая головы от бумаг.

Я сел. В этот момент вошел офицер, и я тотчас по привычке вскочил, вытянулся. Берия усмехнулся:

— Неплохо выучили.

Офицер поставил передо мной поднос с виноградом и апельсинами с нашей маленькой Родины и ушел. В этот момент ввели ее…

Жена бросилась ко мне и, плача, стала… ощупывать меня. Мы обнимались и смешно ощупывали друг друга, будто не верили, что это мы. А потом вошла наша Сулико. И тогда мы оба заплакали. Мы обнимали ее, глупо плакали, потом смеялись. Я никогда не думал, что такое возможно, но мы совершенно забыли о хозяине кабинета. Однако он о себе напомнил, вернув нас в действительность:

— Если можно, товарищи… — (вновь «товарищи»!) — попрошу вас немного помолчать.

Поблескивая пенсне, Берия мрачно смотрел на нас.

Мы замолкли, он придвинул к себе телефон. Это был телефон с гербом — так называемая «вертушка». (Телефон для разговоров руководства страны. Их создал обожавший секретность Ильич. Номера соединялись через автоматическую телефонную связь, без помощи операторов, путем вращения диска на телефоне.)

Он набирал номер медленно, чтобы я успел разглядеть герб на аппарате и понять, кому он звонит.

Связь по «вертушке» очень громкая, к тому же, глядя на нас, Берия чуть-чуть отставил от уха трубку.

— Что тебе, Лаврентий? — послышался знакомый голос.

— Товарищ Сталин… куда их дальше?

Молчание. Потом Коба сказал:

— Его — устроить в издательство. Позвони в Политиздат, думаю, товарищи не откажут взять его редактором… он всегда любил книги… Жену — в Третьяковскую галерею. Она искусствовед. И зарплату, — он подумал, — выдай им за полгода.

— А жить им где?

— Дай им комнату, как положено всем москвичам… в коммунальной квартире — все, как у всех. Но комнату получше… У тебя наверняка что-нибудь освободилось… вот такую и дай, — смешок в трубке. — Чтобы напоминала товарищам… откуда они приехали… и как легко туда вернуться.

Раздались гудки. Берия повесил трубку. Он почему-то хотел, чтоб мы слышали весь разговор. Потом поднял трубку другого, обычного телефона и приказал кому-то:

— Принеси все, что освободилось…

Вошел начальник его охраны Саркисов и молча положил несколько ключей с адресами на бирках.

— Ну, что у нас получше? — Берия рассмотрел адреса. — Большая Бронная — это в центре, это хорошо. Вот туда вас и отвезут.

Мы вышли из кабинета свободные и счастливые. Только подумать — еще вчера…

Но нас остановил оперативник, дожидавшийся в приемной:

— Простите, товарищ, вы должны расписаться в ведомости.

Тотчас мелькнула ужасная мысль: неужели все — провокация? Пытка надеждой! Вернут обратно! Жена побледнела. Лишь бедная Сулико оставалась счастливой…

Оперативник привел нас в свой кабинет.

— Сейчас я вам верну…

На столе лежала большущая стопка облигаций государственных займов. Наших облигаций — моих и жены, изъятых при аресте. Он принялся неторопливо записывать в ведомость номера, прося расписаться около каждого номера в получении. Облигаций было множество, и процедура ожидалась на несколько часов… А мы так хотели побыстрее покинуть мое родное учреждение! Выйти на улицу! И идти по улице. Просто свободно идти…

— Я желал бы передать эти облигации нашему родному государству… — начал я.

— Не положено. Сперва получите обратно, потом передавайте, — ответил оперативник, не отрывая глаз от ведомости и записывая в нее очередные длиннейшие цифры (я привычно запомнил номер: 004959 серия 414).

Через три часа мы, наконец, шли втроем по ночной улице и… смеялись. Я вспоминал, как Достоевский хохотал после отмены смертного приговора. Но тут нас догнала черная машина.