Фарватер - Марк Берколайко

Выслушав очередной отказ, изумлялись: «Совсем не пьешь вино?! Вообще ничего не пьешь?!! Ох уж эти русские!» Потом восхищались и этим, и опять носили на руках…

…Позже, когда репортеры отписались гнущимися от восторгов перьями, выяснилось, что подвиг в Бильбао совершил стивидор, прозываемый загадочным русским словом «Atebjom», что до этого он поразил Кадис дальними заплывами в неспокойном, а то и бушующем океане и своей фантастической силой словно бы заставлял стихию чуть утихомириться…

Долго еще, обрастая гиперболами, слагался эпос, и уже повествовалось, что Atebjom был ростом с одноэтажный дом… да нет же, сеньор, гораздо выше! Это бык был всего лишь одноэтажного роста…

Странно, что об этом ни словом не обмолвился Эрнест Хемингуэй, тонкий ценитель корриды и других кровавых радостей.

Скорее всего, не поверил: мало ли что болтают о русских!

А может, наоборот, поверил и почувствовал себя уязвленным, – как всегда, когда речь заходила о физической или нравственной мощи, превосходившей его собственную.

Зато его почти тезка, Эрнеста-Шукар, поведав, что именно она предсказала ЭТО, заработала немалые деньги: наезжать к ней стали даже из Наварры, Андорры и Португалии.

Пансион в Кадисе, в котором жил Бучнев, тоже стал знаменит, и незапертая дверь в комнату его хозяйки, охотно повествующей о бродившем по дому гиганте, поскрипывала, впуская лунатиков, коих в Испании оказалось неожиданно много…

Всю вторую половину сентября 1920 года в городе Александровске[37]Екатеринославской губернии концентрировались полки и дивизии Красной Армии, готовясь к последнему походу против укрепившихся в Крыму остатков деникинских, а после того, как сам Деникин отбыл из России писать мемуары, врангелевских войск.

Рискованно было находиться в этом городе, но Георгий почему-то не сомневался, что именно здесь бессвязные слова Риночки о Павлушке, корабле и взрыве наполнятся чем-то реальным…

… – Радуюсь, но не верю глазам своим, сучка! – воскликнул он, подойдя к автомобилю, в который только что уселась его марсельская пассия. – Это общественная деятельность сделала тебя такой начальственной или все же медицина?

– Здесь вы можете говорить со мной по-русски и называть, как положено, товарищем Землячкой, – ответила она сухо, заметив, как при звуках французской речи напряглась спина шофера. – Поздравляю с выполнением задания, руководство очень довольно. Я приму вас завтра в одиннадцать, в штабе фронта, и мы обсудим, чем можете быть полезны далее. Поехали, товарищ Василий!

– Это наш товарищ, – пояснила она шоферу, когда автомобиль тронулся. – Работал в одесском порту, вел революционную агитацию среди французских интервентов.

Василий понимающе кивнул, но Землячка ни секунды не сомневалась, что в ежедневном отчете, представляемом в особое управление штаба, он обязательно упомянет о странном незнакомце.

Пусть! Это даже к лучшему, ибо в голове ее складывался план, сумасшедший план… А что, кроме сумасшествия, может быть связано с великолепным самцом, имени которого она так до сих пор и не знает?!

Вечером изложила план недавно прибывшему Сталину.

– Правильно рассуждаете, товарищ Землячка! – одобрил тот.

За три года, прошедшие после Царицына, Коба стал еще неторопливее, речь его еще более утишилась и замедлилась, а в глазах почти не осталось того гедонистического поблескивания, с которым горцы озирают русские просторы и русских женщин. Зато в них появилось убежденное понимание, видение, чувствование тех простых основ, которые для других заменялись теориями и учениями, толкующими о замысловатой конструкции Мироздания. Умно толкующими, но напрочь не замечающими, что нет никакой замысловатости, что это самое Здание – всего лишь пирамида, в основании которой жажда жизни, а в вершине – жажда власти. И все. Остальное – болтовня…

– Правильно рассуждаете, товарищ Землячка! Уничтожение белогвардейской верхушки стало бы достойным завершением войны. Конечно, мы с ними, с обосравшимися ничтожествами, и так когда-нибудь разберемся, но если они, все разом, взлетят на воздух, то это в глазах пока еще отсталого народа будет проявлением божьей кары. А кто будет исполнять? Наш?

– Анархист, товарищ Сталин, – вдохновенно соврала Землячка.

– Я так и думал. Только анархисты на такое способны. Мы, большевики, трезвее. Однако если после акции он вдруг останется жив…

– Исчезнет, товарищ Сталин, этим я займусь лично. Той легенде, о которой вы сказали, ничто не помешает.

– Это хорошо, легенды очень полезны… Даже царя нужно было ликвидировать по приговору разгневанного народа, чтобы возникла легенда о мести разгневанного народа… Так что в том конкретном случае товарищ Троцкий был прав, а товарищ Ленин – нет. Но мы с тобой им об этом не скажем, – это «мы с тобой» ласкающе надежно засвидетельствовало ее Прислоненность. – Я распоряжусь, чтобы верные люди передали твоему стивидору динамит.

В убогой директорско-учительской, где расположилась Землячка, свет через запыленные стекла единственного окна лился совсем уже мутный. Она приказала принести лампу – принесли, но лучше не стало. Только от стола, на краю которого, по всегдашней манере Фурии, лежал маузер, протянулась по полу желтоватая дорожка, да колченогий табурет, на всякий случай отодвинутый поближе к двери, отбросил тень, похожую на огромного четвероногорукого паука.

Шебутнов, войдя, щелкнул несуществующими каблуками – и каким-то непостижимым образом его голые пятки, желтые, а теперь, в свете лампы, почти шафрановые, характерный стук сумели воспроизвести.

Уселся на табурет, не ссутулившись, не обмякнув, демонстрируя первоклассную офицерскую выправку. «Повыделывайся, повыделывайся, – подумала она злорадно. – Недолго осталось». Но кроме злорадства, внутри зашевелилось что-то еще… Тревога? Тоска? И вспомнила, как после первого ареста ее допрашивал, позевывая, какой-то жандармский чин, расположившийся не напротив нее, за столом, а чуть сбоку… нога на ногу… и боковым зрением она все время видела идеально чистый массивный каблук, к которому было приторочено, казалось навечно, без единой складочки или морщинки хромовое голенище. Такое блестящее, что боялась разглядеть в нем свое отражение, свое потерянное лицо…

Вот и вошедший закинул ногу на ногу, и татарский чувяк без задника держался на ступне еле-еле, и слегка покачивалась заскорузлая шафрановая пятка, казавшаяся столь же массивной и долговечной, как каблук жандарма.

– Как же это меня умиляет, мадам, – начал Шебутнов элегически, – ведь всю жизнь был убежденным антисемитом, а перед смертью месяц пребывал в компании самых причудливых евреев, ел, иногда даже с аппетитом, еврейскую пищу, но, самое главное, домогался свидания с еврейкой. Думаю, мадам, когда-нибудь Господь найдет способ посмеяться и над вашими убеждениями!