Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

относится как-то так… — Надежда пошевелила пальцами, подыскивая слово. — Неглубоко…

Они ни на секунду не могли себе представить, что через каких-то два года Юлий Осипович из первого друга превратится в злобного врага, из единомышленника — в идейного противника. Пока же он был их товарищем и, как бойкий журналист, единственным помощником в редакции.

— Он на редкость начитанный человек, с феноменальной памятью, — продолжала Надежда. — Знает всех и вся. Всегда у него куча новостей. Цитаты из классиков льются водопадом. Но ты прав, Володя, это утомляет.

— Да, жаль, что ему не хватает деловитости.

— А я жалею, что «Старая крепость» не открывается раньше, — шел бы он с Верой Ивановной сразу туда. И за завтраком они вели бы свои разговоры часов до двух.

Город только что проснулся. Дворники подметали улицу. Рабочие спешили к трамвайным остановкам. Ульяновы не воспользовались трамваем — любили ходить пешком.

На углу возле пивной им повстречался Риттмейер, вышедший на прогулку, и приподнял кепку за мягкий козырек:

— Доброе утро, геноссе Мейер! Доброе утро, фрау!

Ульяновы ответили тем же. Владимир Ильич, зная, что хозяин пивной — социал-демократ, во всем доверял ему, хотел было сказать, что он уже не Мейер, а доктор Йорданов, прописанный в полиции по болгарскому паспорту, но вовремя остановил себя: «Пусть по-прежнему считает Мейером». А пивник, не скрывая чувства неловкости, продолжал полушепотом:

— Я извиняюсь… Но предосторожность и для вас никогда не лишняя… Вы у меня жили без прописки, и я вам ничего не говорил. Считал своим долгом помочь противнику русского царя. Но теперь в комнату, где вы жили, довольно много людей ходит. Редакция дело не простое — я понимаю. Но чего-нибудь недоброго не случилось бы…

— Кто-нибудь интересовался нами?

— В пивную подозрительные личности заходят… И товарищи по партии говорят: «Ты, Риттмейер, рискуешь». — Пивник развел руками. — Что мне делать?

Ульяновы переглянулись, и Владимир Ильич сказал с легким кивком:

— Вам, геноссе Риттмейер, мы благодарны. И вы не волнуйтесь, — мы не будем подвергать вас риску…

— Да я просто сказал… Чтобы вы имели в виду…

— Большое спасибо, — Владимир Ильич пожал руку хозяину и, окинув взглядом улицу, снова подхватил Надежду под руку.

Когда они вошли в комнату, сказал без тени тревоги:

— Первое предупреждение. Как видно, охранка пронюхала, что мы в Мюнхене. Вероятно, договариваются с немецкой полицией. Но ты не тревожься. — Подбадривающе посмотрел в глаза. — Доктора Йорданова шпики, вне сомнения, не знают. Да, да. Не знают. У нас есть время, чтобы замести следы. Сегодня здесь сделаем самое необходимое, а вечером все бумаги перенесем домой.

Сели к столу, занялись перепиской. Надежда тщательно зашифровывала письма в Россию. Это было нелегким делом — для каждого агента она ввела отдельный ключ. Стихи Лермонтова и Некрасова, служившие ключом, помнила так, что казалось, видела перед собой каждую букву в строчке. Но, когда требовался Надсон или Крылов, раскрывала перед собой их томики, привезенные из Питера.

Владимир Ильич читал корреспонденции. В промышленных городах России жестокий кризис гасил топки на заводах и фабриках, в южных губерниях крестьяне тысячами гибли от голода, доведенные до отчаяния, жгли помещичьи имения, разбивали хлебные склады. На «усмирение» были брошены казаки и пехотные части. Свистели нагайки и розги, гремели кандалы на горемычной Владимирке.

А вот из Вены прислал второе письмо молодой эмигрант Вегман, успевший вовремя оставить родную Одессу. Он писал о митинге венских студентов, на который собралось свыше трех тысяч человек. От имени австрийских рабочих выступил один из депутатов парламента.

— Поступок русского правительства против Толстого есть пощечина, данная русским абсолютизмом европейской культуре, — говорил он. — Кровь, пролитая в Петербурге, — наша кровь: не чужды нам люди, борющиеся в России, мы их хорошо знаем; это люди, которые прошли ту же школу, что и мы: школу порабощения.

Митинг закончился в полночь. Студенты, сметая пеших и конных полицейских, лавиной двинулись по улице, у консульства кричали в сотни голосов: «Долой русского царя! Да здравствует социальная революция в России!»

— Молодцы студенты! — Владимир Ильич подал корреспонденцию жене. — И от рабочих в Вене прозвучало грозное слово! Вот она, международная солидарность! В шестом номере опубликуем.

Пришел Мартов. Вслед за ним — Засулич. Владимир Ильич порадовал их письмом из Вены, потом рассказал о встрече с хозяином.

— Мелкий трусишка ваш толстый немец! — отмахнулась Вера Ивановна.

— Пока реальной опасности не видно, — сказал Мартов. — Уж я-то знаю. Не первый месяц пишу о тайной полиции.

— Береженого, говорят, бог бережет, — напомнила поговорку Надежда Константиновна.

— Все боги! — подхватил с усмешкой Мартов. — И христианские, и мусульманские, и буддийские, и языческие. А чтобы они лучше берегли, сибирские шаманы, я помню, своих деревянных божков то подкармливают салом, то порют ременной плеткой. И еще древние египтяне, как свидетельствуют манускрипты…

— Египтян, Юлий, оставим в покое, — перебил Владимир Ильич. — А вот нам всем следует задуматься над предостережением Риттмейера. Способности заграничной агентуры департамента полиции недооценивать нельзя. Будем работать и встречаться на квартирах, иногда — в кафе. И притом в разных. Присмотритесь сегодня, остается ли удобной ваша «Старая крепость».

— Да, нам, кажется, пора. — Мартов, распахнув пиджак, из маленького брючного кармашка достал черные тонкие, как речная галька, часы в чугунной оправе. — Пора. Велика Дмитриевна, идемте.

— Не знаю, — обеспокоенно взглянул на жену Владимир Ильич, — долго ли они смогут посещать кафе? С деньгами у нас швах. Наскрести бы на шестой номер.

— У Калмыковой, говорят, есть капитал в немецких банках. Может, пришлет.

— После нашего окончательного разрыва со Струве? Едва ли. Несомненно, переживает за своего питомца… Нам надо писать и писать во все концы: достать бы где-то добрый куш. И поскорее.

Взглянув на часы, Владимир Ильич поспешил вернуться к письмам. В одном из конвертов он нашел стихи, ходившие в России по рукам. Читая их, весело рассмеялся, повернулся к жене:

— Извини, Надюша, что отрываю тебя, но это очень интересно. Остро. Вот послушай: «То было в Турции…» Считай — в России, «…где совесть вещь пустая». Положим — только в правительственных кругах да так называемом высшем свете. «Где царствует кулак, нагайка, ятаган, два-три нуля, четыре негодяя…» Ну нет, нулей, конечно, больше. И негодяев больше. А концовка очень точна: «И глупый маленький султан». Правда, хорошо?!

— Отлично! И глупый и маленький.

— Сегодня же сдадим в набор. — Владимир Ильич взял ручку. — Я напишу от редакции несколько слов. Такие стихи характеризуют общественное настроение. Жаль, не знаем автора. Хотя бы для себя.

5

Вот и июль — вершина лета. И Владимиру Ильичу все чаще и чаще вспоминались родные края. Бывало, всей семьей выезжали в