Зимняя жатва - Серж Брюссоло

Клер откинула голову, переводя дыхание и не спуская жадного взгляда с заходящего солнца, точно пленница, которую утром должны казнить.

— Мне понадобилось время, — продолжила она, — чтобы осознать: я — ставка в игре, которую затеяли эти двое. Шарль решил заполучить меня или разделить меня с сыном, точно не знаю. Матиас же внушал мне страх. Он был очень привлекателен, но обладал бешеным нравом. С ружьем не расставался, постоянно исчезал и возвращался в окровавленной одежде с полными карманами мертвых зверьков. В его кожу въедалось столько пороху, что на лице и руках выступали голубоватые пятна. Но он был красив — что правда, то правда. Вечерами Матиас срывал рубашку, чтобы помыться колодезной водой, и трудно было им не залюбоваться, когда, мужественный, сильный, он яростно тер тело, очищаясь от запекшейся заячьей крови и птичьих перьев. Шарль прекрасно это понимал и еще больше усердствовал в нежности и предупредительности. Впоследствии мне казалось, что после ужина отец и сын собирались вместе, обсуждая разыгрываемую партию и предлагая друг другу очередные ходы. Можно сказать, они играли в шашки, ну а «дамкой» была я. Словно с самого начала они заключили пари на того, кто победит, и каждый вел игру, используя собственное оружие.

Жюльен, собравшись с духом, спросил:

— Ну а ты… кого из них ты любила?

— Не знаю, — ответила Клер. — И сейчас не знаю. Ты слишком молод, чтобы понять: на женщин странно действует желание, которое они вызывают в мужчинах, чаще всего они убеждают себя, что его не достойны. И в то же время желание делает мужчин настолько жалкими, что они не могут не тронуть женского сердца. Выше сил человеческих обидеть их отказом! Да и так ли уж это важно? Мальчишеский каприз, которому просто уступаешь как чему-то само собой разумеющемуся, уступаешь со снисходительностью, нисколько не обманываясь на этот счет.

Клер замолчала, скрестив руки под грудью, ветер плотно облепил ее тело платьем, прочертив вертикальную бороздку между ногами.

— Не стоило бы тебя в это посвящать, — совсем тихо проговорила она. — Матери не должны обсуждать такие вещи с сыновьями. Но… ведь ты не оставишь меня в покое, пока я не расскажу тебе все, а значит, лучше поскорее с этим покончить. Не знаю, почему я вышла за Матиаса… Должно быть, потому, что атмосфера в доме постепенно накалялась: из дружеского матча игра грозила перерасти в потасовку. Они схлестнулись в этой игре не на жизнь, а на смерть. Я рассчитывала, что, уступив одному, добьюсь того, что второй сложит оружие и все наладится само собой. Для сироты брак с Матиасом Леурланом был не так уж плох: усадьба, земли, достаток, молодой и красивый муж. И потом, сестра Антуанетта столько раз повторяла нам, что любовь приходит со временем, вот я и поверила… Но ничего не наладилось, все пошло еще хуже. Из-за Адмирала. Старик решил отомстить за себя, не смирился с тем, что проиграл партию. Ему было известно, что Матиас одержим ревностью — страшной, неукротимой, — и он сделал ставку на нее.

На мгновение Клер закрыла лицо руками. Когда она снова посмотрела на Жюльена, черты ее искажала горестная гримаса.

— Война в Морфоне-на-Холме разразилась на следующий день после нашей свадьбы, — продолжила женщина. — Я не почувствовала ее начала и не смогла предотвратить. Да и возможно ли было это сделать? Все происходило втайне, и снова я оказалась единственной, кому ничего не было известно… Я осознала, что Матиас болен, только когда в нем уже серьезно укоренилась болезнь. А старик… старик сделал все возможное, чтобы заставить сына поверить в то, что я была его любовницей. Будто бы я проводила время с ним, Шарлем Леурланом, пока муж строил свои корабли. О нет, он не говорил об этом в открытую и не выставлял напоказ наши «отношения». Все делалось куда тоньше, куда продуманнее: он принимал вид удовлетворенного, расцветшего от счастья человека, изображал сытого кота, время от времени останавливая на мне двусмысленный взгляд — взгляд сообщника — или позволяя себе какой-нибудь слишком нежный жест, уместный по отношению к любовнице, но не к снохе. Иногда его рука слишком долго, дольше, чем того позволяли приличия, задерживалась на моем бедре или шее; а порой это проявлялось в его манере легонько брать меня за плечи — все, что он делал, давало повод подозревать нас… в близости.

Нелегко об этом рассказывать, но, надеюсь, ты сможешь понять. Он всячески демонстрировал «интимность» наших отношений, нередко нарочно показываясь при мне полураздетым… взял за обычай говорить мне «ты» как-то по-особому, чуть ли не подавляя вздох. Механизм был запущен: теперь старик постоянно отводил меня в сторону, нашептывая мне то, что не представляло никакой важности и чаще всего касалось хозяйства. Подходил вплотную и тыкался губами в ухо: «Ты подумала о варенье, милочка? Полным-полно фруктов, которые могут испортиться». И всегда подстраивал так, чтобы Матиас заметил его маневры, — тогда он резко выпрямлялся и уходил с притворно виноватым видом. Когда Матиас спрашивал, о чем это я говорила с его отцом, я отвечала правду: «о варенье», но звучало это неубедительно.

Жюльен едва осмеливался дышать. Ему нетрудно было представить отравленную атмосферу в бывшей крепости. Но он боялся услышать конец этой истории и был готов просить Клер замолчать.

— Старый мерзавец все точно рассчитал, — продолжила Клер. — Месяца на три он сделал перерыв и вел себя нормально, но потом начал сызнова. Матиасу пришлось отлучиться из дома по делам, и он был вынужден оставить нас вдвоем. Едва сын с чемоданом появился в дверях, как старик возобновил комедию, давая понять, что мы вновь вернулись к нашим «отношениям». И опять начались любезности, объятия по любому поводу, показная раздражительность. И Матиасу не потребовалось много времени, чтобы взорваться. Рассудок его помутился, и воспаленное воображение стало рисовать отвратительные картины. Он принялся задавать вопросы… изучал мое тело, устраивал настоящее медицинское обследование. Зачем я тебе это говорю… но это так унизительно, когда тебя раздевают и изучают с лупой в руке. Мой муж искал следы: укусы, царапины, синяки… разглядывал меня со всех сторон, как выставленное на продажу животное. Если, на мое несчастье, мне случалось пораниться о куст в саду, приходилось выдерживать целый допрос, называть свидетелей этого происшествия. Когда я забеременела, Шарль уже почти достиг своей цели — вселил в душу сына сомнение. На наши отношения с Матиасом легла тень, преграда, о которой никто не говорил вслух, но которая всегда стояла между нами, в любое время — днем и ночью. Я уже не была прежней простушкой и отлично понимала, чего добивается старик, но и представить себе не могла открытой конфронтации. Шарль был очень упорным, а ненависть к сыну превратила его в гения. Худшее, пожалуй, заключалось в том, что мне не удавалось вызвать в себе искренней злобы, напротив, я испытывала нечто вроде уважения к этой любви, выходившей за рамки здравого смысла. Применительно к моей скромной персоне мне это казалось чрезмерным, незаслуженным. Не стоила я такого рвения. Невольно я сравнивала себя с героинями греческих трагедий. И не важно, что Шарль был немощен и ему требовались парфюмерные средства, чтобы скрывать старческий запах, ревность его преображала — он был великолепен! В какие-то моменты я даже чувствовала себя сообщницей старика и не препятствовала его действиям. Страсть его достигала такой силы, что все обретало величие: интриги, уловки, притворство. Заурядная семейная история перерастала в трагедию, и все это ощущали, но остановить было невозможно — слишком многое перемешалось, и я уже не знала, люблю его или боюсь… Я надеялась, что окончательный приговор вынесет судьба — решать сама я была не в состоянии. Потом я много об этом размышляла, но ответа так и не нашла.