Тайна гибели Сергея Есенина. «Черный человек» из ОГПУ - Зинаида Агеева

Вот и все. Конец бесконечной истории. Эдуард Хлысталов ушел от нас, живущих на Земле. А с ним ушла моя надежда преодолеть наваждение Есенина. Я сжал карточку в руке и безотчетно принялся тереть большим пальцем наклонные черные буквы, словно пытаясь уничтожить смысл написанного. В мое тело, внезапно ставшее пустым, ворвался холодный ветер. На глазах выступили слезы. Куда же теперь идти?

Я посмотрел влево. Прямо передо мной была книжная полка, на которой стояли книги всех мыслимых и немыслимых форматов и размеров.

У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное в Москве, «Энциклопедия Есенина. Альбом».

Произнеся последние слова вслух, я вспомнил открытку Эдуарда Хлысталова: «Вам ничего не говорит фамилия скульптора И. С. Золотаревского?..»[18]. С надеждой, вспыхнувшей заново, я открыл тяжелый фолиант. Черно-белые фотографии колоссальных статуй: воители на конях; величественная женщина с копьем, удушаемая огромными змеями; умирающий кентавр; обнаженный Геракл, натягивающий тетиву лука…

Далее — Адам: прекрасное мужественное тело, охваченное желанием, и стыдливо склоненная голова. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Гений скульптора, сплавленный со страстью, приковывал мой взгляд к каждой странице. Я видел головы и торсы, искаженные в диком порыве, но выполненные с величайшей точностью.

Я почувствовал, что Золотаревский, как и Есенин, стал полем битвы двух сил, одна из которых была безудержным желанием самовыражения, а другая — стремящимися укротить ее жесткими рамками классического стиля. Жертвы этой битвы буквально кричали с каждой страницы альбома; казалось, Золотаревский успевал обуздать яростную творческую стихию и запереть ее в камень или бронзу ровно за миг до того, как одна из противоборствующих сил окончательно погубит другую…

Я засмотрелся на торс обнаженного воина: меч занесен над головой, левая рука взмыла вверх, могучие пальцы угрожающе растопырены, черты лица искажены яростью, рот растянут воинственным кличем… Были там и женские фигуры: статная пышногрудая Пенелопа, печально склонившая милую головку в ожидании Одиссея.

Наконец я наткнулся на то, что искал.

На странице 154 царствовала голова Есенина. Но это был не Есенин из подарочного издания «Энциклопедии»; не конфетно-приторный Сергей Есенин с Айседорой Дункан в Америке — этакая смесь из Джимми Стюарта и Роберта де Ниро XIX века; не Есенин из кинематографического романа В. Безрукова.

На меня смотрел душевно уставший и даже беспомощный Есенин в период его метаний из Москвы в Ленинград и обратно. Его васильково-синие глаза лучились жизненной энергией, и создавалось ощущение, что им, глазам, не было дела до его осунувшегося лица, сгорбленной фигуры — того человека или того вместилища его души, в коем она обитала. Только золотые его вьющиеся волосы были разбросаны в творческом беспорядке, тонкие губы упрямо сжаты, голова слегка наклонена вперед.

Я перевернул страницу и опять оказался лицом к лицу со свитой Есенина — поэтами-имажинистами Мариенгофом, Городецким, Павлом Васильевым, его любимым Клюевым. Каждый из них являл собой некую непроизвольную карикатуру на великого поэта Руси Советской.

Неподалеку на полке я обнаружил еще один русский альбом, называвшийся просто — «Русский поэт Сергей Есенин».

Обложку украшал бронзовый Геракл. Перелистнув титульный лист, я увидел фотографию самого скульптора И. С. Золотаревского, который был заметно похож на Есенина! На следующей странице помещалась цитата великих — очень простая, но меткая: «Быть — прекрасно; но сколь удивительнее — становиться».

И я тут же решил: нужно срочно отправляться туда, к Есенину, в Питер.

Я бережно расставил книги по местам. Я боялся, что мое рысканье в библиотеке может нарушить святость этой «золотой» комнаты Хлысталова. Его комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил ее порог много дней — или веков! — назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Знал ли Эдуард Хлысталов, что я приду сюда, вторгнусь в его загадочный и непростой мир, стану трогать его вещи, оплетаемый по рукам и ногам виртуальной паутиной, имя которой — Есенин; паутиной, которую он сам, со всей своей красотой и силой, сплел для меня? Я чувствовал присутствие Эдуарда Хлысталова. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не окатить всполохами раскатистого мужского смеха.

Эдуард Хлысталов тоже любил Есенина, а тот его также преследовал. Он тоже стремился освободиться от власти, которую сконцентрировала в себе рукопись, а также документы и бумаги. Я подумал: «Принесла ли Хлысталову смерть желанную свободу?». Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Эдуард Хлысталов настоял, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этого прекрасного мужчины, я — самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли? И я расхохотался. Смех отразился от стен «золотой» комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самого Хлысталова, ставшего призраком. Да, хозяин покинул дом, но радость его по-прежнему жила в этих стенах.

Серебристый свет потускнел. На маленький коттедж, примостившийся у края березовой рощи, опускался вечер. Я почувствовал, что хочу есть.

В дверь постучали. И тут же на пороге появилась миловидная женщина — жена, а теперь — вдова Эдуарда Александровича, кротко проговорив:

— Прошу к столу. Отужинайте, пожалуйста.

Я кивнул и пошел вслед за ней.

Женщина накрыла на стол — все в русском стиле: ароматный чай в заварочном чайнике, крендельки, баранки. В чугунке — рассыпчатая картошка, на тарелках — хрусткие нежинские огурчики, маринованные опята, селедочка с луком.

Пришлось «принять на грудь» стопочку водки — в память об Эдуарде Хлысталове, чтоб земля ему была пухом.

Кофейный свет в промельках штор потускнел. Наступали сумерки.

Женщина постелила мне в небольшой комнатке-кабинете Эдуарда Александровича, на кушетке, и я тут же уснул — крепко и безмятежно, как спят только в детстве.

Проснулся рано, в семь часов утра, встал, прошел в кухню. Там уже колдовала гостеприимная вдова Хлысталова: блины, чай.

Мы почаевничали, не проронив ни слова. Я поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора, — я поцеловал вдову в щеку и склонил голову в полупоклоне.

— Минутку. Эдичка просил вам передать сверток с документами, — спохватилась она.

Вдова поспешила в глубь комнат и скоро вернулась, держа в руках компактный сверток.

— Вот! — и перекрестила меня. — С Богом!

— С Богом! — отозвался я…

Нужно было сохранять конспирацию до конца. Через кухонную дверь выскользнул в маленький сад позади дома и направился к рощице, где оставалась машина. Я предусмотрительно пошел окружным путем, не по дорожке, как накануне, а по узенькой извилистой тропинке, петлявшей меж деревьев. Наверное, Эдуард Александрович здесь прохаживался, обмозговывая свое расследование гибели очередной исторической личности. Или совсем невероятное: по этой тропинке гулял Есенин? Может, здесь он скрывался от уродливого и суетного мира нынешних мегаполисов — Москвы и Петербурга?