Дзен и искусство ухода за мотоциклом: исследование о ценностях - Роберт М. Пирсиг

Никакого другого испытания нет. Если машина передает тебе успокоенность, то это правильно. Если она тебя беспокоит, это неправильно до тех пор, пока не изменится либо машина, либо твой ум. Испытание машины — всегда твой собственный разум. Другого испытания нет.

ДеВиз спрашивает:

— А что, если машина неправильна, а я по ее поводу умиротворен?

Смех.

— Ты противоречишь самому себе, — отвечаю я. — Если тебе действительно наплевать, то ты и не узнаешь, что она неправильна. Такая мысль просто никогда не придет тебе в голову. Само произнесение того, что она неправильна, — уже форма причастности.

— Более распространенно то, — прибавляю я, — что ты ощущаешь беспокойство, даже если она правильна, и я думаю, что здесь — как раз тот случай: если ты встревожен, то это неправильно. Это означает, что она недостаточно тщательно проверена. В любой производственной ситуации непроверенная машина — «отрубленная» машина, ее нельзя использовать, даже если она работает идеально. Твое беспокойство о жаровне — из той же оперы. Ты не выполнил окончательного требования — достигнуть спокойствия духа, поскольку чувствуешь, что эти инструкции слишком сложны, и, возможно, ты не понял их так, как нужно.

— Ну, а как бы ты их изменил? — спрашивает ДеВиз. — Чтобы я достиг этого спокойствия духа?

— Тут потребуется изучать гораздо больше, чем я только что им уделил. Все уходит очень глубоко. Эти инструкции к жаровне начинаются и заканчиваются исключительно в машине. Но тот подход о котором я думаю, так узко это не препарирует. На самом деле в инструкциях подобного рода злит как раз то, что они подразумевают, мол, существует только один способ сборки жаровни — их способ. И это предположение начисто стирает все творчество. На самом деле, существуют сотни способов собрать жаровню, а когда тебя заставляют следовать только одному, не показывая всей проблемы в целом, то инструкциям становится трудно следовать так, чтобы не наделать ошибок. Теряешь всякий вкус к работе. И еще одно: маловероятно, что тебе сообщили самый лучший способ.

— Но инструкция же с фабрики, — говорит Джон.

— Я сам — тоже с фабрики, — отвечаю я, — и я знаю, как составляют подобные инструкции. Выходишь на конвейер с магнитофоном, и мастер посылает тебя поговорить с каким-нибудь парнем — из тех, кто ему сейчас меньше всего нужен, с самым большим придурком; то, что он тебе расскажет, и станет инструкцией. Другой парень, может, рассказал бы нечто совершенно противоположное и, может, даже гораздо лучше, — но он слишком занят.

Все удивлены.

— Мне следовало это знать, — выдавливает ДеВиз.

— Все дело в формате, — говорю я. — Ни один писатель не попрет против него. Технология подразумевает, что существует только один верный способ делать вещи, а на самом деле так никогда не бывает. И когда подразумеваешь, что существует только один верный способ делать вещи, то, конечно же, инструкции начинаются и заканчиваются исключительно в жаровне. Но если тебе нужно выбирать из неопределенного количества способов ее сборки, то отношение машины к тебе и отношение вас с машиной ко всему остальному миру следует рассматривать особо, потому что выбор из множества вариантов, искусство работы, в такой же степени зависит от твоего собственного ума и духа, как и от материала машины. Вот почему необходимо спокойствие духа.

— В действительности, идея не так уж странна, — продолжаю я. — Посмотри как-нибудь на новичка-рабочего или на плохого рабочего и сравни выражение его лица с выражением лица мастера, работу которого считаешь отличной, — сразу увидишь разницу. Мастер никогда не пользуется ни единой строчкой инструкций. Он принимает решения по мере продвижения. По этой причине он будет поглощен работой и внимателен к тому, что делает, даже если он ничего специально не изобретает. Его движения и движения машины — в какой-то гармонии. Он не следует никакому набору записанных инструкций, потому что природа подручного материала определяет его мысли и движения, одновременно изменяющие природу подручного материала. Материал и его мысли изменяются вместе последовательностью изменений до тех пор, пока его ум не успокаивается в то же самое мгновение, когда материал становится правильным.

— На целое искусство похоже, — замечает преподаватель.

— Это и есть искусство, — отвечаю я. — Развод искусства и технологии совершенно неестественен. Он просто длится уже так долго, что нужно быть археологом, чтобы обнаружить, где они впервые разлучились. Сборка жаровни, на самом деле, — давно утраченная ветвь скульптуры, настолько отъединенная от своих корней веками неверных интеллектуальных поворотов, что даже просто поставить их рядом — и то звучит смехотворно.

Они не уверены, разыгрываю я их или нет. ДеВиз спрашивает:

— Ты имеешь в виду, что когда я собирал эту жаровню, я, на самом деле, лепил скульптуру?

— Конечно.

Он переворачивает это в уме, улыбаясь все шире и шире.

— Вот бы мне тогда это знать, — произносит он. За этой репликой следует смех.

Крис говорит, что не понимает, что я сказал.

— Все в порядке, Крис, — говорит Джек Барснесс. — Мы тоже.

Снова смех.

— Мне обычная скульптура милее, — говорит скульптор.

— А мне — мое рисование, — говорит ДеВиз.

— А я, наверное, просто буду барабанить себе и дальше, — изрекает Джон.

Крис спрашивает:

— А ты с чем собираешься остаться?

— С моими пистолетами, парень, с моими пистолетами, — отвечаю я. — Таков Закон Запада.

Все над этим очень сильно смеются, и мое речеизвержение, кажется, прощено. Когда в голове Шатокуа, очень трудно не навязывать его невинным людям.

Разговор дробится на группки, и я провожу остаток вечеринки за беседой с Джеком и Уиллой о развитии отделения английской филологии.

Когда вечер завершается, и Сазерленды с Крисом уже ушли спать, ДеВиз, тем не менее, вспоминает мою лекцию. Он произносит серьезно:

— То, что ты сказал про инструкции к жаровне, было интересно.

Джинни тоже серьезно добавляет:

— Будто ты долго об этом думал.

— Я думал о концепциях, лежащих в основе этого, двадцать лет, — отвечаю я.

За креслом передо мной искры взмывают в каминную трубу, ветер вытягивает их наружу: он теперь сильнее, чем прежде.

Я снова добавляю, почти что самому себе:

— Смотришь, куда идешь и где находишься, и это никогда не имеет смысла, но потом оглядываешься на то, где был, и там, кажется, проявляется какой-то порядок. А если спроецируешь этот порядок вперед, то бывает, что к чему-нибудь и приходишь.

Все разговоры про технологию и искусство — часть порядка, который, наверное, возник из моей собственной жизни. Он представляет собой высший порядок чего-то такого, границы которого многие другие, думаю, попытаются пересечь.

— Как это?

— Ну, дело не просто в искусстве и технологии. Дело в каком-то несращении разума и чувства. С технологией