Анархизм - Алексей Алексеевич Боровой

принадлежит личность своими интересами и связями – тем более выигрывает ее независимость, тем больший размах и глубину приобретают ее творческие устремления.

Анархизм есть, таким образом, глубоко жизненный, а следовательно, и культурный идеал.

Анархизм должен объявить себя наследником многовековой мировой культуры. Ведь ему, анархическому духу, жившему во все времена и у всех народов, обязаны своим существованием величайшие культурные ценности. Все то, что в прошлой культуре носит на себе печать подлинной свободы и подлинной человечности, не может не быть дорогим анархизму, ибо беспокойный, ищущий человеческий дух, пробившийся сквозь внешние исторические формы насилия и рабства и бросивший нам слово, которое говорит еще сейчас, есть дух анархический, близкий и дружественный нам.

Его отрицания чужды рационалистическому нигилизму. Его отрицания творческие. Он отметает все, что враждебно его духу; вне человека для него нет фетишей и безусловных ценностей, только вперед он идет, вооруженный всей предшествующей культурой, через преодоление, а не через анархическое ее отсечение. Анархизм есть революция, анархизм есть созидание, но не пляска дикарей над поверженным кумиром.

В чем сущность революции, ее значение, ее радость?

Прежде всего, в том, что она несет нам – новое, небывалое, что она разрыв с прошлым, «прыжок» в царство свободы.

В природе все как будто подчинено естественным, неизменным законам развития, все рождается, растет и умирает, передаваясь в новые формы.

От зерна бегут ростки, оно пробьет землю и выбросит растение. Растение покроется цветами, даст плоды… И разве не ту же постепенность наблюдаем мы в жизни человека и человеческих общества? Непрерывная цепь форм, переходящих одна в другую. Non facit saltus natura!

Но приходит день… взрыв, толчок, революция уносят все, что было накануне, и миру неожиданно оказывается новое.

«Да, – писал когда-то Реклю, – природа не делает скачков, но каждая из ее эволюций осуществляется посредством перемещения сил в новом направлении. Общее движение жизни в каждом отдельном существе и каждом ряде существ никогда не имеет вида беспрерывной цепи, а всегда представляет прерывающуюся, так сказать, революционную смену явлений. Одна ветвь не увеличивает длины другой. Цветок не есть продолжение листа, а пестик – тычинка, завязь по существу отличается от органов, которые породили ее. Сын не есть продолжение отца или матери, но вполне самостоятельное существо. Прогресс совершается посредством постоянной перемены точек отправления для каждого отдельного индивидуума… Тот же закон существует и для великих исторических эволюций. Когда старые рамки, орлы организма, слишком определенные, становятся недостаточными, жизнь делает скачок, чтобы осуществиться в новом виде. Совершается революция».

Нет большей радости, как это явление миру нового. Из хаоса противоречивых и враждебных устремлений человечеству открывается хотя на время их гармоническое слияние в одном общем порыве, в общем согласном переживании. И если любовь матери к своему младенцу называют святой и чистой, какая радость достанется народу, выносившему и выстрадавшему свою революцию.

И эта радость не изживается мгновенно, ибо моменты революции – моменты высшего творческого напряжения. И творчество это выливается прежде всего в упоительном чувстве разрушения.

Творец-разрушитель – в самых недрах и нашей природы, творец жадный, ненасытный, готовый оторваться от того, что приняло уже законченные формы. Мы любим только то, что ищем, что еще волнует нас загадкой, ожидаемыми нами возможностями… Готовое перестает нас волновать. Оно ступень к дальнейшим отрицаниями во имя высшего и совершеннейшего. Не потому ли мы любим так молодость, весну, начало всякого дела с их, быть может, смутными, но такими радостными и смелыми предчувствиями неограниченных возможностей?

Творчество-разрушение – отказ от старого, ломка старых верований, старых утверждений. Строить, не разрушая, из элементов данного – бесплодно. Это значило бы укреплять старые корни, открыть старому все выгоды из перемирия и охладить энтузиазм всех рвущихся вперед.

И первоначально в творческом порыве намечаются лишь основные линии будущего. Глубина и пафос содержания почерпаются из самого процесса работы. Чем шире, чем решительнее идет эта работа, чем более вносится в нее страстности – тем более сама работа исторгнет новых идей, даст новых планов для дальнейших построений.

Страсти нужны! Не дикий разгул страстей, когда в слепом увлечении фанатик, безумец столько же бьет по врагу, сколько из любимому делу, но способность к самозабвению, готовность отдать себя всего революции, творческому экстазу. И одновременно – совершенное обладание средствами, чтобы осуществить свой творческий замысел.

Так порядок родится из хаоса.

Но творческое разрушение бесконечно трудно. Гигантские силы инерции – равно в природе и общественном строительстве – не терпят остановок и провалов. На месте разрушенного бегут сейчас же новые ростки, иногда ядовитыми стеблями восходя из отравленной почвы.

«Великий труд и единственно трудный – разрушение прошлого, – прекрасно сказал Метерлинк. – Нечего заботиться о том, что поставить на месте развалин. Сила вещей и жизни возьмут на себя заботу возрождения… Она даже слишком поспешно это делает, и не следовало бы помогать ей в этой задаче…»

Легко ли подойти к прошлому? Бросить только вызов, бросить осуждение – не значит еще разрушить. Чтобы разрушить – надо быть здоровым, верующим, энтузиастом и беспощадным. Разве часта такая слиянность? Здоровье, вера, энтузиазм, когда молодость нашей эпохи так скоро тускнеет рассудочностью, скептицизмом…

А тормозящее чудовище – наследие прошлого, его традиции, его «милые привычки». Мы так легко, так просто не хотим знать его варварства из-за прекрасного далека его декораций…

А где молчит исторический сентиментализм, где неподатливые сердца не бьются от романтических развалин, там родится ужас перед нависающим над нами неизвестным, встают суеверия будущего. И вот – каменная гряда рутины, трусливой и вместе страшной, готовой в своем страхе на всякую отместку… И сколько разобьется о гряду валов, прежде чем покроют ее своею разъяренной пеной.

Так творчество должно открыться разрушением, смертью. «Не оживет, еще не умрет».

И за разрушение всегда – все молодое, все то, что надеется и верит, что не желает еще знать целесообразности, причинности и относительности – всего, что позже леденит наш мозг, сковывает руки и подменяет солнце, беспощадное, благодетельное солнце тусклым фонарем компромиссного благополучия. Инстинкт самосохранения, интересы рода, фамильная честь, соображения карьеры, – весь нечистый арсенал мещанских понятий бессилен перед радостью разрушительного творчества, готовностью его к подвигу.

А упившемуся в революции разрушением революция готовит уже новую могучую радость – радость созидания.

Творческий акт есть преодоление, победа. Победа творящего над первоначальной косностью, проникающей мироздание, выход его из пассивного состояния в положение борющегося «я». И творец, победивший первоначальную косную природу, всегда остается победителем, хотя бы в жизни и падал побежденным.

Творческий акт есть воля к жизни и воля к власти – власти над окружающими. Зодчий сам берет все нужное ему, чтобы осуществить свой план, чтобы выполнить для себя естественное и неизбежное. И океаны жестокости заключены в решимости творца, его революционных открытиях. Творец