Радио Мартын - Филипп Викторович Дзядко

страна, очутившаяся во всех страшных сказках сразу, например в сказке об украденном времени, о городе, ушедшем под воду, о людях, застывших в полудвижении, разрушенных изнутри, скрывающих главное человеческое чувство – сострадание.

Впрочем, здесь много неточностей. И про родителей, и про Тамару. Никто никого не бросал, не умирал при родах, зато где-то уже бегут слова «авария, авария, вдребезги». И вовсе я не служу Тамаре, хотя да, живу с ней много лет и ем ее диковинный суп, хотя да, чищу по-прежнему ее обувь, натираю полы в коридоре и стеклянный потолок в ее комнате и умею разбираться в травах и кореньях, каких только нет на свете. Но Тамара добра ко мне, неясно, как я мог бы без нее справиться, хотя да, непонятно, почему она так долго живет у нас и да, соседи за глаза зовут ее ведьмой.

Знаешь, чем мне дорога тень того такина, мелькнувшая в окне троллейбуса? Тем, что он не литературный, как многое в моей замусоренной голове, а настоящий. И потому, что он – одна из немногих картинок, на которых есть отец. Вместе со шрамом на его ладони в виде креста, его колена, за которое я держусь, смотря на город со Страстного бульвара. Это и есть мое наследство.

1.29

Соловки, 15 марта 36 г.

Дорогой Миша! Письмо твое меня чрезвычайно обрадовало, ведь я так давно не имел от тебя ни строчки.

Нового лично у меня нет. На поданное мною заявление еще ничего не получено, думаю еще выждать некоторое время и сделать запрос о сути своего заявления. Наступило потепление, а то эта зима отличалась у нас морозами, когда t° доходила до -25–27 °C, теперь же от этих морозов сохранились еще утренники, а день пригревает солнышко и с крыш текут капели, воробьи, как оглашенные чирикают, по всему чувствуется приближение весны, хотя наш вестник весны – наша соловецкая чайка еще не прилетала.

Досадно, что я причинил тебе столько хлопот с шапкой, а знаешь вообще я как-то легко без нее обошелся, только зря тебе морочил голову, ну не сердись за это. Что хорошего в деревне? Как здоровье родителей? Бывает ли кто либо из старых знакомых? Вероятно все перезабыли и поразсеялись! Я об этом особенно не сокрушаюсь, так как-то случайно вспомнилось. Вообще пришел к выводу что ничего прочного не бывает, а дружбы в особенности! Ну это такая скучная тема, что не стоит о ней распространяться.

Ну, извини за нескромный вопрос, а как обстоят дела «сердечные»? Не думай, что я хочу быть назойливым, нет, я просто говорю об этом, потому что в своем последнем письме ко мне ты сам сетовал на одиночество и т. п. Чиркни два слова об этом. Ну будь здоров, а то я совсем с тобой заболтался. Жму руку. Твой брат Евст.

P. S. Пиши же обязательно. Привет родителям и знакомым. Будь здоров. Желаю всего светлого. Всегда твой Евст.

3.53

Я не заметил, как проехал весь маршрут по бывшему Бульварному кольцу, давно проскочив бывший Гоголевский. И так и сидел, смотря в окно, шепча тебе в диктофон рассказ о том, что вижу. Водитель быстрым шагом прошел по троллейбусу, чтобы проверить, всё ли в порядке. «Конечная», – сказал он, но я остался, и мы поехали на второй круг. Водителя звали Антонина.

Допивая остатки виски, я проехал еще один круг и еще один, вспоминая о письме, которое вчера отнес. Первое время Антонина ворчала и требовала, чтобы я оплачивал новый круг, на третьем перестала меня замечать.

3.54

Но постой, есть кое-что поважнее: забыв о такине и Антонине, я стал считать и посчитал. Прошло триста двадцать девять часов с нашей встречи на карнавале в саду «Пропилей». Значит, было двенадцать ночей, когда мы целовались, лежа рядом в гуашевой темноте.

Я трогал тебя губами – губы, шея, грудь – и слышал, как рождается у тебя дрожь. И тогда ты резко садилась на меня, распускала волосы, неловко выпутывалась из майки с черно-белым Брюсом Ли, прикусывала нижнюю губу, ложилась грудью мне на грудь и чуть поднималась.

Как быть, если ты стал настолько внимателен, что притворился собственным телом и слышишь, как сердце качает кровь до мизинца? Настолько внимателен, что смотришь на все со стороны. Настолько, что можешь не пропустить ни малейшего движения. Если это случилось с тобой – а это случилось со мной с тобой, – ты настолько внимателен, что стал уже не совсем собой или, наоборот, совсем собой. В таком случае – как ты можешь описать вспышки сменяющих друг друга черно-белых слайдов? Картинка-затемнение-картинка-затемнение. Ты даже слово не можешь выбрать: резко сменяются такие вспышки или плавно? И ведь если не закрепить эти слайды словами, они полностью уйдут в затемнение. Но раз ты стал другим, старые слова не работают. Каким другим? Тем, кто забыл прежний язык за ненужностью: слова стали бывшими, столкнулись друг с другом, перемешались, поменялись буквами и значениями, набросились друг на друга волнами. И управляет сказанным не мысль, а дыхание. А оно смешалось: где чье? Оно плавное или резкое? Оно создает твой новый букварь, в котором каждая буква – новая. Они складываются в новые слова. И эти новые слова с небывалыми ударениями плывут сперва каждое само по себе, затем сливаются в новых отношениях, становятся частью друг друга. И волны, движущиеся этим дыханием, поднимаясь с не сказанными на вдохе и выдохе, вдохе и выдохе словами, открывают новое царство. Ценное тем, что оно бездумно. Головокружение отменяет прежде знакомые явления, отправляет тебя прямиком по ту сторону картины на стене с уходящей вглубь леса тропинкой. И, поднимаясь на вершины, спускаешься снова в те земли, где покорность и главенство – одно, где ни страха, ни времени. И вот уже к сердцу прижатый ровный свет возвращает знакомые словарные значения: «мы занимались любовью». Но где-то рядом еще чуть-чуть висит легкий звук того дыхания, тех волн, которые себя не помнят, для которых нет перевода, которыми становишься сам, делаясь совсем собой.

3.55

Да, я не заметил, как проехал весь маршрут, давно проскочив бывший Гоголевский и снова, и снова.

На бывшем Никитском вошла герцогиня с палочкой и мим с красными розами, во фраке. Троллейбус скатился в туннель, вылетел из него, в окне в пятый или в седьмой раз за день появился бывший Гоголевский бульвар, и,