Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

И все же отношения между ромеями и франками переменились. В отличие от Иоанна, Мануил не стремился к возвращению захваченных западными варварами византийских земель. В последние годы на его империю покушались ненасытные сицилийцы, восстали непокорные венгры и сербы, даже киевские князья пытались стряхнуть с себя длань Константинополя и заменить греческого патриарха на местного ставленника. Священную Римскую империю Конрада III унаследовал Фридрих Барбаросса, который тоже оказался враждебным василевсу. Так что франки уже не казались столь большим злом. Василевс де-факто признал создавшийся в Палестине статус-кво и ныне ожидал от латинян лишь поклонения, почестей и славы, а поскольку греки все чаще пытались добиться своего золотом, а не сталью, Комнин был щедр, как море, и приветлив, как майский день.

В свою очередь франки уже не опасались греческих схизматиков, а видели в восточных христианских собратьях единственных возможных союзников против Нуреддина и Фатимидов. Все уступки византийским обычаям были оправданы ради грядущего уничтожения атабека Алеппо.

Восемь дней оставался ромей в Антиохии дорогим гостем и милостивым властелином, и своей приветливостью, дружелюбием и невиданно щедрыми дарами покорил как баронов, так и городскую чернь. Не поленился даже устроить судилище, призванное утвердить его право суда в качестве верховного сюзерена. Но самой удачной затеей василевса, обожавшего рыцарские забавы, оказался турнир.

Констанция сидела в первом ряду, вокруг на высокой трибуне теснились дамы и кавалеры. Светило апрельское солнце, теплый ветер трепал пестрые вымпелы, баннеры и штандарты, музыканты били в барабаны, дудели в дудки и играли на свирелях. Огромную арену засыпали толстым слоем песка, доставленного по Оронтесу с морского берега баржами. Деревянную ограду ристалища сплошь увешивали эмблемы, девизы и щиты с гербами состязающихся, а изумрудная равнина за городом кишела народом, собравшимся полюбоваться невиданным зрелищем. Жонглеры и фокусники развлекали публику, кузнецы раздували горны, торговцы бойко распродавали сладости, дешевые украшения, одежду и оружие, мошенники завлекали простаков играми, требующими ловкости, доверчивости и полных карманов, труверы исполняли героические песни, девки выискивали распутников, ценящих прелести Венеры выше лавр Марса, а воры обчищали ротозеев.

Внутри арены толпились состязающиеся в накинутых поверх кольчуг табардах, на франкских шлемах гордо развевались наметы с зубчатыми, словно изрубленными сарацинскими саблями, краями. Драгоценных боевых дестриэ от холки до копыт украшали перья, бубенцы и помпоны, спины их покрывали чепраки с вышитыми гербами. Головы и груди благородных животных защищали доспехи. Жеребцы волновались, вставали на дыбы, рвали повод, грызли удила и размахивали хвостами с вплетёнными в них лентами.

По всей Франции подобные турниры вошли в обычай, и многие младшие рыцарские сыновья забавлялись и кормились ими. Даже протесты церковников не могли заставить шалопутов поступиться новым увлечением. Напрасно духовный отец Европы клюниец Бернард заявлял, что погибшие на турнире отправляются прямиком в преисподнюю. И хотя в Утремере каждому, способному носить оружие, сполна хватало настоящих боев, все же молодые шевалье, включая пятнадцатилетнего Бо, были в восторге, и всем пришлось покориться прихоти императора, разыгрывающего из себя Шарлеманя на огороженной арене.

Мануил, разодетый по французской моде в длинную бархатную котту и плащ, застегнутый у плеча золотой фибулой, дружески болтал с королем Иерусалима, между монархами вертелись борзые собаки, ошейники сверкали карбункулами и смарагдами. Оба монарха упорно не замечали Рейнальда, беседовавшего неподалеку с коннетаблем Антиохии Жоффреем Сурденом. Комнин намеренно унизил князя в Мамистре, а Бодуэн, по слухам, считал, что Шатильон еще слишком легко отделался. Теперь оба венценосца вели себя в Антиохии как дома. Неподалеку ошивался и Бо, которому предстояло впервые участвовать в состязаниях оруженосцев. От волнения юноша заикался больше обычного. Когда Констанция слышала прерывистую, мучительно запинающуюся речь пунцового от смущения, брызжущего слюной сына, она одновременно и жалела его, и досадовала, что отрок не может взять себя в руки и говорить так, как полагается отпрыску благородного рода. Боэмунда уже и в глаза прозывали Заикой. А вот его двоюродного дядю Амальрика тот же злосчастный семейный изъян не волновал: полногрудый толстяк хохотал над шутками маршала Уильяма Тиреля, кудахтал и колыхался всем своим необъятным туловищем.

Мадам де Бретолио неотступно следила за королем:

– Как он весел, а? И как охотно готов сражаться ради нее!

– Изабо, этого союза требовало благо королевства.

– Посмотрите на нее, мадам. Ей четырнадцать лет, она племянница византийского императора, богата, глупа и прекрасна, как заря. Королевство не могло потребовать от Бодуэна более легкой жертвы.

Та, о ком она говорила – Феодора, новая королева Иерусалима, восседала по другую руку от княгини Антиохии, и для нее, разумеется, Изабо не существовала. Бодуэн, до женитьбы грешивший развратом со многими женщинами, ныне не мог надышаться на бело-розовую, похожую на цветок вишни, девочку-жену. Феодора принимала свое счастье как должное, держалась с византийской надменностью и взирала на всех, в том числе и на супруга, с холодным равнодушием. Она плохо говорила по-французски и поэтому, а может, и из-за презрения к западным варварам, по большей части молчала. Когда кто-либо слишком приближался к ней, высокая гречанка брезгливо отодвигалась, а если отойти не могла, откидывалась назад, тем самым понапрасну обижая людей. Ни чувства ее, ни разум еще не проснулись, но холодность этой драгоценной куклы воспламеняла Бодуэна сильнее, чем когда-либо волновала бурная страсть Изабо.

За жизненно необходимый союз с Византией, суливший Утремеру безопасность и совместный поход против Нуреддина, король, не задумываясь, расплатился не только опостылевшей Изабо, но и независимостью Антиохии: еще в Мамистре Бодуэн отрекся от всех прав Иерусалима над княжеством и безоговорочно признал верховный суверенитет Ромейской империи над своим северным соседом. Впрочем, он находил этому множество резонов, необходимых каждому малодостойному отступничеству:

– Дорогая кузина, бесшабашному и неукротимому князю греческая узда пойдет лишь на пользу. Под протекторатом Константинополя Антиохия будет в несравнимо большей безопасности, чем одиноким островком в море сарацинских владений.

Что бы ни думала сама Констанция о Рено, когда ее супруга осуждали или презирали другие, они тем самым осуждали ее выбор и ее саму. Однако король давно превратился из порывистого юноши, бредившего геройскими свершениями, в правителя, озабоченного лишь государственной выгодой. Констанцию возмущало равнодушие кузена к судьбе Антиохии, задевало его враждебное отношение к Рейнальду, даже его слепое обожание замороженной Феодоры было ей неприятно. Когда-то и Констанция была юной девочкой-женой, но никогда Раймонд де Пуатье не искал так назойливо ее взгляда, не таскался за ней таким покорным, верным псом. Да и второго супруга ей пришлось уговаривать взять себя в жены. А Феодору невозможно было представить даже взволнованной, не то что потерявшей голову от страсти.