Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

Они двинулись прямо к кровати Малыша — все четверо. Они знали, кто здесь их.

Не стало ни стен, ни крыши, ни пола, ни мебели, ни мамы, ни отца, ни Берци. Вроде бы я сидел на краешке своей кровати, кажется, зажимал рот рукой и вроде бы кричал, или плакал, или просто рассыпался на части.

А Малыш, который часами лежал безмолвно, не отвечая ни на что, у которого едва доставало сил постанывать, едва он увидел их, его рот открылся и крик порезал меня.

Да нет, это просто неправда. Это мой кошмар, обычная моя фантазия. Просто я все еще сижу на дереве у стены, и пришли они за мной, значит, я вот-вот замерзну.

— Ну, ну, Леня, это не страшно, — сказала мама тихо. — Мама здесь, мама тебя сама понесет. Ты же помнишь, как мы с тобой договорились. Мама все время будет с тобой. Ну смелее, мой мальчик.

Мама взяла Малыша на руки и повернулась к присутствующим в комнате.

— Что это все значит, dottore? Что это за ряженых вы с собой привели? Вы что, решили насмерть перепугать ребенка?

— Простите великодушно, синьора, если б не это дикое происшествие внизу, я бы никогда… — И он обернулся к черным ангелам: — Пожалуйста, подождите в машине, видите, ребенок боится. — Это братья милосердия, синьора…

Отец, автоматически:

— Что, они все еще существуют?

— Как видите…

— Орден братьев милосердия, Элла, был основан во время войны гвельфов с гибелинами. Они по ночам оказывали помощь раненным на улицах. Чтобы их не узнали и опасаясь репрессий, они принуждены были скрывать лица под такими шапками…

— Никита!

— …да, да, ты права. Бог мой, я, я…

— Никита, послушай. У меня очень мало времени. Ты останешься здесь с Ниной и Фредриком, я позвоню из больницы, как только узнаю что-нибудь новое. Доктор Берци говорит, что это лучшая больница в городе и что доктор Коччи — известный специалист в этой области. Как только мы поговорим с ним, станет ясно, надо ли ехать с Леней в Норвегию. Возможно, трогать его с места еще опаснее. Похоже, что доктор Берци придерживается такого мнения.

— Но что с ним? Что сказал доктор?

— Это менингит, Никита. — И мама ушла.

А мы, отец и я, остались смотреть друг на друга. Ушли все, и в комнате остались мы двое и слово «менингит». Теперь оно будет всю ночь расти, пухнуть, раздуваться, переполняя нас обоих.

Поздно. Наверно, ужасно поздно. Эти проклятущие пасьянсы! Правда, когда он ушел, стало еще хуже. Он так впечатывал шаг в плиточный пол, точно тщился расколоть его. Будто продирался сквозь что-то затягивающее и удушающе узкое. Мысли мои походили на его шаги. Ме-нин-гит, дергались они, ме-нин-гит.

Неожиданно в дверях возникла Анна-Мария.

— Простите, что я так врываюсь, — пропела она своим густым голосом. — Если вы не против, мы попросим Лауру найти ключ между нашими комнатами, чтобы ее отпереть, тогда мы с мамой могли бы присматривать за детьми. Уверяю вас, это нас совершенно не затруднит. Все равно после случившегося никто из нас не заснет.

Отец молча смотрел в одну точку. Он, наверно, не слышал, что она сказала. Нет, вот кивнул, потом растерянно огляделся, будто силясь понять, где это он, сдернул с вешалки шляпу и пальто и выскочил за дверь. Мы слышали, как он бегом бежит по лестнице, — вдруг вернулся обратно. Он склонился над спящей Ниной и поцеловал ее, посмотрел на меня и потрепал по щеке, пожал Анне-Марии руку — и… снова исчез.

— Бедняга, — прошептала Анна-Мария и вздохнула. Потом подошла ко мне: — Малышка, слава Богу, спит, значит, мне надо присматривать только за тобой, Федерико.

Я тут же отвернулся лицом к стене. Малыш! — заклинал я, только ты сейчас важен. Ты и этот менингит. Так я лежал долго-долго, скрючившись и зажав ладони между колен.

Сначала я учуял запах Анны-Марии и понял, что она стоит рядом и смотрит на меня. Потом я перестал ощущать ее присутствие, а к тому времени, когда она выскользнула из комнаты, я про нее давным-давно забыл. Она думала, я сплю. А я не спал, я сживался со словом «менингит». Сначала я цедил его короткими обрубками. Загонял его в угол, чтоб знало свое место. И не сожрало меня.

Неужели я не знал, что так будет? Да, мне кажется, я давно ждал. Я никак не мог перестать повторять его. Оно выползало у меня изо рта само: менингит — и снова: менингит…

А сколько же менингитов во мне? И что это такое? Растение, о котором отец рассказывал, что оно может заглотить теленка целиком, — или boa constrictoren, или mamba, черный змей менингит, — может, Малышов менингит — это такой, который точит его изнутри? Я все бормотал, бормотал. Обои в цветочек разрослись, перелезли на ту сторону стены. Значит, все-таки цветок. Как плющ, который забивает собой все. А теперь вроде не цветок? Как ни посмотрю туда, вижу что-то другое. Я упражнялся и упражнялся. На плюще раскрылись вдруг блюдца цветков, нет, это прорвался пузырь, и из него тянет эфиром вперемешку с запахом сырого мяса. А потом из середки выпростались толстые руки, похожие на щупальцы того белого спрута из капитана Немо, хотя нет, это дерево, его рубят, а это разрастается с каждым ударом, а впрочем, нет, не дерево это вовсе. Менингит — это лоб Малыша, его локоны, его тающее дыхание, это мамина спина, ноздри, глаза и отцовы руки, комкающие пасьянсные карты, и комната, и парк, и — мозг!

При этом слове все во мне заледенело. И я услышал сиплый голос синьоры Трукко:

— …но вот одного я не понимаю. Как они могли узнать, что ему обещали эту квартиру? Как же он так накололся? Он не идиот и наверняка никакого задатка не давал, ведь с этими квартирами столько раз все было на мази и вдруг срывалось. Наверняка она что-то сболтнула.

— Не думаю, мама, чтоб это она проговорилась, — ответила Анна-Мария.

— Просто здесь стены имеют уши, вспомни, что тогда было. Или забыла? Да никто не забыл, весь пансионат помнит, но никто, никто об этом даже не заикался. Видела, что творилось с синьорой Зингони сегодня? А сколько раз наши дела расстраивались из-за досадных утечек информации. Мама, неужели тебя никогда не поражало, что в распоряжении наших противников всегда оказывается информация, которая по-хорошему должна быть доступна только нам?

— Тише, Анна-Мария!

— Не надо, мама, я скажу все, что думаю, а если нас кто-то слушает, тем лучше. С меня довольно! У меня больше нет на все на это сил. Над этим домом тяготеет проклятие!

— А мне подчас кажется, Анна-Мария, что не дом проклят, а мы, — тихо сказала Трукко.

Мозг! Неужели это он наслал менингит, и безумие синьора Коппи, и злобу Джуглио, и привычку родителей лупить своих детей? Я крутился на кровати, как мячик, медленно-медленно. И так же медленно вращалась кровать. Хороводом мелькали лица, которые, мне кажется, я уже видел, и вроде бы виденные мною тела, калеки, инвалиды, придурки. Они разрастались, как цветы на руинах.

— Менингит, менингит, — пыхтел я.