Скрут - Марина и Сергей Дяченко

Рука соскользнула. Игар повисел еще несколько секунд, держась одной только левой рукой и пытаясь стереть с ладони правой липкую и скользкую мазь — а потом пальцы левой соскользнули тоже, и, обдирая живот о белые камни ограды, он рухнул вниз.

Он приземлился на ноги и вполне бесшумно — правда, в этом ему помогли. Помогли чьи-то руки, подхватившие его под мышки и замедлившие его падение у самой земли. И сразу после этого мертвой хваткой сдавившие плечо.

Он сидел в темноте на корточках, слушая звон в ушибленных ступнях и поражаясь полной немоте и мыслей, и чувств. Что должен чувствовать человек в такой ситуации? Страх, наверное…

— Вставай.

Он покорно поднялся. Звезды Хота нe видно из-за высокой стены кухни; звезда не увидит его поражения. Не расскажет Илазе.

— Пошли.

Куда?!

Через весь двор. Какой долгий путь. Так хочется пройти его поскорее — и пусть он подольше длится, потому что всей жизни и осталось, что этот путь через двор. Там, впереди, ждет нечто худшее. Теперь разговоры закончились; теперь кара.

Отворилась низенькая, незнакомая дверь. Он еще не бывал в тех помещениях Гнезда, где наказывают. Ничего, теперь побывает.

— Вперед.

Подземелье. Винтовая лестница. Еще одна дверь, железная, с налетом ржавчины; Игара затрясло, когда он разглядел огромный тусклый замок на толстых скобах, похожих на уродливые уши. Этот замок не открывается неделями… Здесь же мхом все поросло, Святая Птица…

— Вперед.

Голос Дознавателя равнодушен и глух. С таким же успехом можно молить о снисхождении железные скобы в форме ушей.

Коридор показался бесконечно длинным. Он потерял всякое представление о расстоянии, он бредет под землей, как барашек на бойню, долго, очень долго… А впереди колышется его собственная тень, уродливый пересмешник. А в руках идущего следом человека ровно горит факел. Легче снести гнев, чем холодное равнодушие. Лучше бы он этим факелом да Игару в затылок…

— Стой.

Он остановился. Пришли, значит. Что теперь?!

— Повернись лицом к стене.

Он послушно повернулся. Стена оказалась выложенной камнем — очень старым и очень замшелым. Зеленая, как лес. Увидеть бы лес еще когда-нибудь…

Тихий скрежет, о котором Игар не знал, откуда такой звук мог бы взяться. Не дверь открывается, нет… Разве что каменная дверь, замшелая, как эти стены…

И сразу же пришел ветер. Холодный и сырой, пахнущий травой и хвоей. Зубы Игара, до этого мужественно сжатые, сами по себе отозвались на резкую волну озноба, зашлись частой дробью. Холод, который на самом деле жар…

— Теперь обернись.

Они стояли перед проломом в стене. Очень ровным треугольным проломом; вверх уводили крутые ступеньки, оттуда, снаружи, несло ветром, и на краешке светлеющего неба неохотно гасла звезда. Возможно, именно Хота.

— Вперед.

Верхние ступени терялись в траве. В серой мути высились грузные, как колонны, сосновые стволы, и где-то там, в высокой кроне, попискивала ранняя пташка.

Лицо Дознавателя было рядом. Такое же серое, как рассвет, бесстрастное и осунувшееся, и только щека вдруг задергалась сама собой. Дознаватель с усилием придержал ее ладонью:

— Иди. Да простит тебя Птица.

* * *

…Кто обошел все местечки провинции Ррок? Кому случалось бывать и во дворцах и в свинарниках, кто до дна обшаривал городские трущобы, кто прочел все надписи на всех могильных камнях?

Нет такого человека. Есть дважды выносливые и трижды любопытные, есть бродяги и странники — но провинция Ррок слишком велика. Слишком глубоко это море, и слишком быстро ходят по небу звезды.

Дабат.

Такой травы он не видел никогда в жизни.

Любой лепесток был неестественно ярок и мясист. Любой стебель казался толще и темнее, чем это привычно глазу; весь луг лоснился изумрудным, сочно-зеленым, и странно тяжелые соцветия клонились к земле.

Игар потянулся за ромашкой — отдернул руку, не решаясь сорвать. Это не ромашка. Огромный, ядовито-желтый в центре, со слишком длинными белыми лепестками, страшноватый цветок…

Святая Птица. А ведь столько лет прошло. Столько лет…

Он вспомнил, как парень, подвозивший его, насупился, когда речь зашла о битве под Холмищами:

— Так… Холмами их теперь только в казенных бумагах и обзывают. А по-простому — Кровищи… Так и зовут.

«…Ищи. Скоро три десятка лет, как она родилась в селении Холмищи, которое известно случившейся рядом битвой. Вряд ли теперь она вернулась на родину — но ищи и там тоже. Торопись…»

Кровищи. Тела тех воинов давно стали землей. Их оружие лежит здесь же, под мясистыми цветами, и сытая, жирная трава трогает корнями их кости. Это место удобрено так, что, кажется, из сорванного стебля тотчас хлынет густая кровь…

Игар повернулся и зашагал к поселку. В обход холма и в обход зеленого луга.

Он и здесь готов был к неудаче; в десятках селений он тысячу раз задавал один и тот же вопрос, а в ответ лишь пожимали плечами, морщили лбы, отрицательно качали головами: не слыхивали о такой… Сроду не слыхивали…

Старуха, которую он спросил первой, прищурилась:

— Погоди-погоди… Это вроде как… Вроде как было такое дело, Бобры, те, что у них поле косое от дороги справа, они так девчонок называли… То Тиар, то Лиар… Давно, правда… От колодца налево сверни, там спроси — тебе Бобров покажут…

Он спросил — и ему показали. Во дворе указанного дома резали кур.

Круглолицая женщина несла из загончика курицу — пеструю, роняющую рыжие пушинки, истошно кудахкающую; женщина крепко держала пленницу за бока, а у дубовой колоды ждала девочка, подросток лет тринадцати, с полукруглым, как луна, топором.

Поучая девочку — видимо, дочь — женщина положила курицу на колоду; выслушав наставления, девочка кивнула, перехватила птицу своей рукой, примерилась и сильно тюкнула топором.

— Держи! Да держи же!..

Игар прекрасно знал, что случится, если девчонка выпустит сейчас обезглавленное тело. Бьющаяся в конвульсиях курица зальет кровью и ее, и мать, и весь двор; на своем веку он срубил не один десяток кур — а тут вдруг отвернулся. Неизвестно почему.

Может быть, слово «Кровищи» не дает ему покоя? Может быть, ему глаза застилает красным, и кровь мерещится на чистом, там, где ее и быть-то не должно?..

…А что испытывает скрут, сидящий в паутине? Паука, который бинтует муху, жестоким не назовешь. Жесток ли скрут?..

Волки, с зимнего голода становящиеся людоедами, так же невинны, как жующий травку ягненок. Лучше бы тот, в паутине, был просто зверем. Было бы легче. Спокойнее.