Снег в августе - Пит Хэмилл

чужих ему запахов эфира и лекарств, полной чужих лиц. Дóма. Там, где он сможет читать любую книгу, до которой сможет дотянуться. Где он будет учиться усерднее, чем когда-либо в жизни. Ага. И получит лучшие во всем классе оценки. Ага, ага! Точно так же, как Робинсон усердствовал битой и перчаткой. Разве показатель отбивания – не оценка? Ты отвечаешь на экзамене правильно – это ведь все равно что попасть по мячу. Много правильных ответов – выше оценка, выше показатель.

Он сможет это сделать. И делать это постоянно. Он получит аттестат о среднем образовании. Ни у кого в округе не было полного среднего. Все шли работать на фабрику. Или в портовые грузчики. Становились монтажниками, копами или пожарными. А у меня будет диплом, думал Майкл, и я выберусь отсюда ко всем чертям. Пойду в армию, во флот или – черт, может, даже и в колледж. А почему бы нет? Типичные студенты колледжа в кинолентах выглядели как шмуки. Они носили свитерки без рукавов с надписями на груди, распевали «Була-була» и напивались на футбольных матчах. Майкл подумал: у меня получится лучше, чем у них. Я смогу уехать отсюда и поступить в колледж. Вскочить на белого коня, что парит над крышей фабрики. Я буду жить в пентхаусе на Манхэттене, как тот парень, что пел эту песню: представь себе пентхаус, что под самым небом, где трубы с заслонками, чтоб пропускать облака. Ага, дом, где трубы с заслонками. И я буду работать в офисе, не пачкая рук, и у меня будет полный гардероб: костюмы, рубашки, галстуки и ботинки. Больше, чем у любого гангстера, но мне не нужно будет нарушать закон. Ага – выбраться отсюда. Вот так!

И тогда Сонни и Джимми пожалеют, что отстранились от него. Он будет большой шишкой. В своем пентхаусе. Однажды за завтраком он прочтет о том, как Фрэнки Маккарти поджарили задницу в Синг-Синге. И как Шатуна-Скорлупку застрелили на мелком гоп-стопе на Кони-Айленде. И о том, что Тормозу и Русскому дали пожизненное, а тело Хорька выловили из реки с двумя дырками в черепе. Однажды, выходя из своего собственного пятидесятиэтажного дома на Парк-авеню, он встретит Сонни и Джимми. Они будут вытряхивать мусорные баки в чертов грузовик, и они скажут: господи Иисусе, Майкл, нам так жаль, что мы оказались такими шмуками, когда тебя избили, и Майкл подымет бровь, как Джозеф Коттен в кино, и скажет: простите, не помню, как вас зовут.

Ага.

Может быть, ему не удастся воскликнуть «Шазам!» и превратиться в сильнейшего из смертных. Но он может выждать в молчании, словно граф Монте-Кристо, и основательно поработать над собой. Для начала – стать умным, читая книги, словно Эдмон Дантес, заточенный в замке Иф. Но это было еще не все. Он научился бы поднимать тяжести и боксировать и расправился бы с «соколами» поодиночке, один на один. Возможно, не в этом году. И даже не в следующем. Он затаил бы все это внутри, как Джеки Робинсон, а когда подготовился как следует, то задал им всем жару. Возможно, они его даже и не вспомнят, но он найдет всех, кто причинил ему боль, и отплатит сполна. И сделает это сам, в одиночку. Гот штрофт, дер менш немт нойкем. Их накажет Бог, но отомщу им я.

А потом выберусь отсюда. И маму заберу с собой. Куплю ей дом, чтобы у нее был собственный двор. И паровое отопление. Где-нибудь не здесь. Подальше отсюда.

На седьмой день сестры выдали ему костыли, и с их разрешения он прошелся по коридору третьего этажа в бледно-зеленой больничной пижаме. На костылях в гипсе было идти легче, чем без них. В одной из палат он увидел человека с огнестрельной раной. В другой лежал мужчина, у которого случился сердечный приступ в поезде подземки. Еще в одной палате был монтажник, закатанный по шею в гипс, – он упал с высоты; его дружки хохотали, и вопили, и прикладывали к его губам бутылки с пивом. Весь гипс был исписан их именами. Майкл смотрел из окна в направлении Эллисон-авеню и жалел, что у него нет друзей, которые пришли бы посмеяться и поорать. Он хотел, чтобы кто-нибудь расписался на его гипсовой повязке. Хотя бы кто-нибудь.

И вот наконец настало время отправиться домой. К девяти утра пришла мама, принесла теплые вещи и старые штаны с распоротой штаниной, чтобы просунуть в нее гипс. Она вывела его через фойе, неся в авоське газетные вырезки и комиксы, и они сели на трамвай до Эллисон-авеню. Забраться в вагон оказалось делом нелегким, Майкл почувствовал, какой он неуклюжий и беспомощный, передав маме костыли и самостоятельно поднявшись на две ступеньки. То, что всегда было легким, стало затруднительным; он подумал, сколько раз он перепрыгивал через эти ступеньки, ни на секунду не задумавшись. Когда они забрались в вагон, водитель кивнул, затем подождал, пока они доберутся до задней площадки и сядут напротив дверей, и лишь после этого трамвай тронулся. Пассажиров было совсем мало. Майкл выглядывал из окна, боясь, что встретит Шатуна-Скорлупку, Тормоза, Хорька или Русского. Он не хотел их видеть и не хотел, чтобы они видели его. Он хотел всего лишь попасть в свою комнату. И закрыть за собой дверь. И лечь в постель. И читать про «Доджерс». Мама взглянула на него.

– Ты про этих отморозков думаешь, да? – спросила она.

– Нет. Ну… типа того.

– Не стóит.

– Почему это?

– Их уже арестовали.

Он огляделся вокруг, опасаясь, что их кто-нибудь услышит в этом практически пустом вагоне.

– Но ты же не сдала их копам, ведь так? – прошептал он.

– Там было полно свидетелей, – сказала она. – Это был теплый вечер, люди вышли погулять. Много кто…

– Мам, они доберутся до тебя. Они поставят тебе клеймо стукача. Они…

– Прекрати, Майкл!

Он почувствовал, что вот-вот упадет. С перепугу он попытался было ее перекрестить. Но она удержала его руку – трамвай подъезжал к их остановке, он вздохнул и почувствовал себя почти в безопасности. Она встала, потянула за сигнальный шнурок, взяла его за локоть и помогла добраться до двери. Трамвай остановился. Дверь открылась. Она вышла первой и помогла ему спуститься по ступеням. Трамвай уехал, повизгивая на рельсах стальными колесами, и мама вернула ему костыли. Потом она осторожно огляделась вокруг, это же сделал и Майкл. Вокруг были знакомые люди, занятые обычным делом. Тедди натирал яблоки, выложенные перед фруктовой лавкой. Миссис Словацки раскладывала газеты на стойке. Пегги Макгинти с отсутствующим видом катила перед собой детскую коляску. Никого из «соколов» видно не было.

– Полиция предупредила всю эту гнилую шайку, – сказала она, помогая Майклу зайти в подъезд дома № 378 по Эллисон-авеню. – Если они посмеют хоть пальцем тебя тронуть, они отправятся куда следует, и очень надолго.

– Ага, а как насчет тебя? А что, если их выпустят под залог? Что, если они подкараулят тебя у «Грандвью»? Они же…

– Ох, Майкл, они всего лишь стая глупых трусов, – сказала она. – Но не настолько глупых. Теперь-то они уж точно знают, что зашли слишком далеко.

Пока она отпирала дверь в квартиру, он молчал. Они вошли внутрь, на кухне все было так, как было раньше, до больницы. Он наблюдал за тем, как мама ставит чайник. Ему хотелось ей верить, быть таким же смелым, как она, но он боялся «соколов», боялся за себя, боялся за нее.

– Ты не должен их бояться, сынок, – сказала она, посмотрев на его измученное лицо и взяв его за руку. – Иначе победа будет за ними.

А он лишь дрожал в теплом и ярком утреннем свете.

27

Забрав наконец из больницы сына, Кейт Делвин устроила себе свободный вечер, обменявшись сменами с другой кассиршей. Она приготовила густое жаркое с картошкой, морковкой и луком; говядина от укола вилкой распадалась на нити. Майкл съел две порции. Они вместе вымыли посуду и слушали радио, болтая о всяких неважных вещах. Окна были широко распахнуты в теплую ночь, и из темных дворов доносилось звяканье посуды, хохот, звуки радио – типичная обстановка бруклинского вечера. Кейт предложила выпить чаю, и сын едва успел сказать: да, с удовольствием, как раздался стук в запертую дверь