Маски иллюминатов - Роберт Антон Уилсон

— Первая открытка пришла на имя Бертрана, — сказал Вири, — ровно за два дня до того, как принесли ту злосчастную посылку. В открытке не было ничего, кроме странного рисунка с буквой еврейского алфавита.

— Какая это была буква? — быстро спросил сэр Джон.

Вири на минуту задумался.

— Принесите мне лист бумаги и карандаш, — попросил он. — Конечно, я изучал древнееврейский язык в семинарии, только с тех пор уже прошло лет сорок. Впрочем, в шотландских семинариях учат на совесть, так что я, по-моему, помню эту букву.

Сэр Джон положил перед священником карандаш и лист бумаги, и тот быстро что-то нарисовал.

— Вот что было в той открытке, — сказал Вири. — Только это и еще имя Бертрана.

Сэр Джон взглянул на рисунок.

— Это буква Йод, не так ли? — спросил Вири.

— Да, — подтвердил сэр Джон и покраснел. — Йод значит «рука» или «кулак».

Он умолчал о том, что, по мнению некоторых каббалистов, рука и кулак — это эвфемизмы, которые были придуманы позже, а первоначально буква Йод значила «семя». Рисунок имел явно фаллическую форму, и поэтому сэр Джон чувствовал себя неловко.

— А что было в следующей открытке? — спросил он, заранее зная ответ. Нун, «рыба». Снова I.N.R.I.

— Следующая открытка пришла на имя Энни, — сказал Вири, — и тоже со штемпелем Инвернесса. К сожалению, в этот раз я тоже не смог увидеть связь, если она вообще была, между открыткой и трагедией, которая случилась два дня спустя.

Он быстро нарисовал:

— Я не уверен, что помню эту букву, — признался Вири.

— Хе, — сказал сэр Джон. — «Окно». Получается, что на первой открытке был изображен ритуальный жезл, ибо на этой, несомненно, чаша. Итак, кто-то посылает одно за другим изображения магических предметов. Держу пари, что в открытке, которую получил Макферсон, был нарисован меч.

— Поразительно! — воскликнул Вири. — Вы абсолютно правы. Вот что было в той открытке.

Он снова взялся за карандаш:

— Bay, — прочитал сэр Джон. — «Гвоздь». Вири побледнел.

— Некоторые вещи не забываются, даже спустя десятилетия, — произнес Вири с благоговением. — Видя эти три буквы, я уже знаю четвертую.

— Да, — сказал сэр Джон. — У нас уже есть Йод Хе Bay — первые три буквы Священного Непроизносимого Имени Бога. Четвертой буквой должна быть снова Хе, и тогда мы получаем Йод Хе Bay Хе — Яхве, или Иегова. Эти нелюди используют в своем кровавом деле самое священное слово в Каббале. Это ужасное богохульство и святотатство, чернейшая магия. Но когда Макферсон получил открытку с мечом?

— Два дня назад, — с ужасом прошептал Вири. Сэр Джон вскочил.

— Но ведь это значит, что сегодня он получит посылку с книгой!

— Святый Боже, — прошептал Вири с закрытыми глазами.

— Сделай так, чтобы полиция оказалась там до прихода почтальона…

В этот момент зазвонил телефон. Сэр Джон и Вири бросились в прихожую. Сэр Джон схватил трубку.

— Сэр Джон Бэбкок.

— Это инспектор Макинтош, — представился голос в трубке. — Могу я поговорить с преподобным Вири?

Сэр Джон передал трубку Вири и продолжал стоять рядом, напряженно вслушиваясь в слова Вири и пытаясь по ним восстановить весь разговор: «Да… О, Боже, нет… Да…Что? Безусловно… Да хранит нас всех Господь, инспектор… Непременно».

После того, как священник повесил трубку, он показался сэру Джону еще более маленьким и жалким, чем прежде.

— Это произошло снова, сэр Джон.

— Боже! Да рассказывайте же!

— Констебль, которого послали домой к Макферсону, нашел того уже мертвым. Макферсон бритвой перерезал себе горло, от уха до уха. Полицейские поискали в камине остатки пакета и нашли там обуглившуюся книжную обложку, на которой можно было разобрать только две буквы — «МА».

— «КИ, ГУ, МА», — задумчиво произнес сэр Джон. — Единственный ключ ко всему этому безумию и богохульству. Вы правы, нам всем остается уповать только на помощь Господа.

Часы на Фраумюнстер пробили шесть. Лучи заходящего солнца окрасили комнату в багряные, желтые и коричневые тона. Причудливая игра света и тени навевала мысли о колдовстве, средневековых соборах и готических романах, на которые была очень похожа история сэра Джона. Эйнштейн, Бэбкок и Джойс с удовольствием приняли предложение Милевы Эйнштейн сделать перерыв и пообедать. К этому времени комната, в которой они сидели, наполнилась едким тяжелым дымом из трубки Эйнштейна. Милева открыла окно. Дым понемногу улетучился, но вместо него в комнату вторгся влажный и липкий фён.

Эйнштейн поднялся и начал задумчиво бродить по комнате. Джойс остался сидеть в красном плюшевом кресле, глубоко погруженный в свои мысли.

— Похоже, Джим, — наконец произнес Эйнштейн, — что на нас свалились сразу все декорации кельтского романтизма, который вы так презираете. И даже эльфы… Джойс кивнул и криво улыбнулся.

— Даже зловещий багряный закат, — сказал он. — И чем больше усилий мы прилагаем, чтобы разобраться в этой истории, тем больше в ней запутываемся… Это напоминает мне негритянскую сказку о кролике и смоляной кукле. Чем сильнее кролик бил куклу, тем сильнее к ней прилипал…

Эйнштейн вдруг остановился. Его веселые глаза затуманились, взгляд словно обратился вовнутрь. Наверное, подумал Джойс, сейчас он перестал мыслить словами и начал мыслить образами. Эйнштейн не раз рассказывал ему, что старается мыслить именно так, когда работает над какой-нибудь формулой. Бэбкок и Джойс обменялись недоумевающими взглядами, не в силах понять, что происходит в голове у Эйнштейна и каким образом слова Джойса, если только это были они, смогли повергнуть профессора в такой глубокий транс. Чем больше усилий… тем больше запутываемся… Смоляная кукла… Но какое отношение это имеет к книге, которая заставляет людей совершать самоубийства?

— Ну конечно, действие и противодействие, — прошептал Эйнштейн, очевидно обращаясь к самому себе. — Старина Ньютон все еще помогает нам, хотя прошло уже три столетия…

— Профессор, — воскликнул Бэбкок, — неужели? Неужели вы нашли научное объяснение этим невероятным событиям?

Эйнштейн моргнул и устало опустился в кресло.

— Не совсем, — ответил он. — Но мне кажется, я вижу слабый луч света в этой средневековой тьме… у меня складывается одна гипотеза… но я пока что не уверен…

— Сейчас, — сказал Джойс, — мы с радостью ухватимся за любую гипотезу, какой бы шаткой она ни была. Знаете, Эйнштейн, в прошлом году я несколько месяцев пытался написать самую ужасную и отвратительную проповедь об Аде за всю историю христианства. Кое-что я взял из своих конспектов по теологии, кое-что — из учебников иезуитов. Я составил такую речь, от которой даже у атеиста поднимутся дыбом волосы на голове. Надеюсь, теперь любой читатель поймет, что довелось пережить моему главному герою, которого воспитывали ирландские католики. Честно говоря, я наслаждался, составляя эту проповедь, ибо считал, что подобные вещи больше не имею власти надо мною, и я могу описывать их совершенно беспристрастно. Однако сейчас, когда я слушаю рассказ сэра Джона, во мне начинают пробуждаться все отвратительные страхи моей юности.