Кошки-мышки - Наталья Нестерова

Бессилие победителя таит гигантский потенциал.

Максим. Собственной персоной. Без пиджака, но в сорочке с галстуком.

Господи! До чего же он прекрасен, мой муж! Не смотреть, не отвлекаться, не расслаблять грозную физиономию!

Тут и Саша, водитель, историк, черт его разберет, привстал, здоровается, спрашивает:

— Теперь-то выпить можно?

Но главное и потрясающее: МАМА! Моя мама здесь!

Про грозную физиономию мгновенно забыто. Я неслась через препятствия, через стулья и кресла, чтобы броситься на шею маме.

Она приняла меня в объятия, которых теплее, уютнее, разумнее и сердечнее быть не может. Что стану делать, когда мама умрет? Кому на грудь брошусь?

Я не плакала с той встречи с Максимом, когда мы сидели в моей машине, в день, когда мне открылась сущность Назара.

А тут я разрыдалась! Прорвало.

— Сюрприз удался, что и говорить, — растерянно сказала мама.

Если женскую душу представить себе пашней, которую накапливаемые страхи, подозрения и ужасы, как зной, вынуждают рассыхаться и трескаться, то слезы — лучшее спасение для пашни, она же женская натура.

Сие заключение принадлежит Максиму.

— У меня не осталось своих мыслей! — рыдала я на груди у мамы. — Только его заключения. Мамочка, он меня бросил! Ушел к другой, я умираю!

Это было сильным преувеличением. Но должна же я выплакать свои ошибочные страдания.

Мама, конечно, потрясена была сильнейше. Но моя мама никогда не проявляла, не выплескивала негативных эмоций. И меня учила: если рвется из тебя доброе и положительное, обязательно дай ему волю, похвали человека даже за крохотный успех. Если прут жалобы, упреки, подступила желчь и хочется ее выплюнуть — дави, не позволяй себе превратиться в сквалыжную злую бабу.

И сейчас, на мои стенания: «Умира-а-ю-ю!» — мама, чье тело, как я чувствовала, напряглось струной, отреагировала трезво:

— Не умираешь, успокойся! И почему в Новый год так одета? Старые джинсы, затрапезная майка…

— А что я?! — воскликнула подруга, приняв майку-футболку на свой счет.

Наверное, мама взмахом брови велела Майке замолкнуть.

В свое время я долго тренировалась перед зеркалом, но мне так и не удалось отработать мимику мамы: дернуть уголком рта вместо насмешливой тирады, закатить глаза (попробуй их закати перед зеркалом), как бы напоминая, что слышала речи двадцать пять раз. И самое классное: взмах брови — как бритвой, отсекающий досужие помыслы.

У меня не выходит. Наверное, отцовские гены мешают. Но я остаюсь единственной дочерью потрясающей женщины.

— Бросил! — стенала я, пропустив мимо ушей попытку переключить мое внимание. — Меня Макс бросил! Сам сказал. К другой ушел… К Майке! — вредно добавила я.

Мама стояла лицом к Максиму. И, отвечая на ее немой вопрос, он отрицательно замотал головой, вытаращил как бы удивленно глаза, развел руки в стороны: мол, что несет, не понимаю, за мной греха нет. Все эти гримасы я как в зеркале видела в темном окне.

На стекло были прилеплены снежинки, вырезанные из белой бумаги. Майка их кроит и лепит каждый год, потому что когда-то так встречала Новый год ее бабушка.

— Ты жил здесь! Не отпирайся! Спал! — упрекала я отражение в окне.

— Жил, — в один голос подтвердили Майка, Саша и Максим.

— Спал на кухне, — уточнил мой муж. — И мешал ребятам отчаянно.

— Да не то чтобы… — неуверенно возразила Майка.

— До Нового года полчаса, — напомнил Саша. — Мы проводим старый, наконец? Давайте выпьем, а потом продолжите разбор полетов?

— Наливай, — махнул рукой Максим.

Они собирались праздновать, выпивать, когда я рыдаю! Точно я больная на голову, хотя любимая и дорогая, но сильно торможу в развитии и относиться ко мне серьезно не стоит.

Я вытерла ладошкой щеки, отстранилась от мамы, но обращалась исключительно к ней:

— Мама! Он мне сам сказал, русским по белому, то есть черным по русскому…

— Русским языком, черным по белому. — Мама помогла мне справиться с идиомами.

— Да! Именно! Мамочка, он мне в глаза, нахально и цинично, заявил: ухожу, потому что люблю другую женщину. Скажи, что неправда? — не поворачиваясь к Максиму, завела руку за спину и ткнула в него пальцем.

В этой руке тут же оказался фужер с вином. Максим не отпускал мою кисть, тянул, заставил повернуться к столу и присоединиться к сдвинутым в центре фужерам.

— За старый год! — провозгласил тост Саша. — Пусть все хорошее, что было, перетечет в Новый год, а плохое сгинет!

Насилие Максима продолжалось: фужер поднес к моим губам, заставил отхлебнуть.

— А теперь салаты накладывайте, заветрились уже, наверное, и заливное почти растаяло, — угощала Майка, когда все выпили.

И меня, с моими страстями и горестями, опять задвигали в сторону. Будто закуски важнее моих бед.

— Как вы смеете жрать?! — воскликнула я. — Когда я в муках?

— Очень есть хочется, — ответил Саша, наваливая в свою тарелку гору еды. — Второй час сидим, от запахов нутро свело.

— Всем на меня плевать! — еще громче вскричала я.

— Тише! — дернула бровью мама. — Перестань вопить. Ты выглядишь карикатурно.

Еще один приемчик. Мама, а вслед за ней Майка и Максим, зная, что я панически боюсь плохо выглядеть, могли подобным замечанием добиться своего.

Максим, например, говорил:

— Когда стенаешь по поводу разбитой вазы, похожа на Бабу-Бабариху.

— Очередной кокнутой вазы! А какая внешность у Бабарихи?

— В базарно-торговом стиле.

Пока я пытаюсь мысленно представить составляющие этого стиля, муж обнимает меня, уверяет, что не все потеряно, что «больше не будет», и мне предоставляется возможность в постельке доказать, что я не на рынке ошиваюсь.

Мама, когда в последних классах школы я наряжалась под первую красавицу из десятого «А», спрашивала:

— Это сейчас модно? Уверена? На мой взгляд, с ядовитыми тенями на веках и челкой, как загнутые сосульки, ты изображаешь пародию на приму провинциального театра.

И я шла умываться, и причесываться по-старому.

Майка, когда после ее разводов я клеймила Владостасов на чем свет стоит, бормотала:

— Ой, Лидуся, ты сейчас точь-в-точь — моя мама, когда папу песочит.

У Майкиной мамы много достоинств, но быть похожей на нее? Извините.

Теперь приемчик не действовал. Во что одета, я прекрасно помнила. Волосы не мыты три дня. Лицо, неудобренное кремами, после соленых потеков слез, напоминает, очевидно, красно-пятнистую шелушащуюся свинячью харю. Нос раздулся, глаза воспаленные… Словом, хуже быть не может, поэтому не пытайтесь поймать меня на старую удочку.