Великий любовник. Юность Понтия Пилата - Юрий Вяземский

«Мой бедный. Мой ласковый. Не знает. Не помнит. Всё на свете забыл… Можно, напомню… Я — та самая Коринна… или как ты называешь ту женщину, которую полюбил еще в детстве, еще не встретив ее… Ты ее всю свою жизнь любил и будешь любить. Так боги решили. Не нам с ними спорить… И если с этой единственной твоей женщиной произойдет что-нибудь страшное, если злые люди ее погубят или она сама с собой что-нибудь сделает, ты себе этого никогда не простишь… Потому что это ты погубил ее, нежный мой. Ты ее не почувствовал, мой чуткий. Ты, мой смелый, ее испугался. Ты, верный и преданный, бросил и предал ее, когда она так в тебе нуждалась…»

Я стоял, словно завороженный, не смея пошевелить даже пальцем.

А Юлия, поцеловав меня напоследок в один и в другой глаз, тихо отошла от меня, вернулась к столу, задумчиво взяла с него дощечку со стихами Катулла, прижала к своей груди и направилась к двери. Но на пороге обернулась и расхохоталась, внезапно, надрывно, безумно.

«Ненавижу твоего Катулла! Он глупый и пошлый поэт!» — хрипло крикнула она и с такой силой шмякнула дощечку об пол, что та разлетелась… Она прямо-таки в крупу рассыпалась»…

Гней Эдий Вардий, похоже, опять собирался пойти-побежать в сторону города. Но, сделав одно судорожное движение, снова вернулся ко мне и сказал:

— Феникс мне всё это рассказал. И я в ужасе воскликнул:

«И ты к ней, конечно же, кинулся?»

«Нет. Я не двигался… А она… да, тут же ушла».

«И ты побежал ее догонять?»

«Нет, я стоял на месте… Долго, пока не вернулся Левон и не застал меня в этом… в этом окаменении».

«Ты сегодня к ней побежишь?»

«Нет… Зачем мне теперь бежать?.. У меня не получится», — ответил Феникс, по-прежнему улыбаясь, но теперь только виновато — без всякой радости.

Я возмутился:

«Театр! Комедия! Нет, пошлая ателлана!.. И тут не могла удержаться, чтобы не устроить тебе представление!»

Феникс совсем перестал улыбаться.

Я подумал, что надо обнять его, прижать к груди, сказать ему какие-то дружеские слова. Но слов я не находил, и желания обнять его у меня не было, — может быть, потому, что я боялся его обнять.

И Я спросил:

«А что это была за ода?»

«Какая ода?» — Феникс как-то скучно на меня посмотрел.

«Ну, те стихи, которые Юлия сперва читала, а потом разбила».

«Катуллова. Ты ее знаешь. Пятая у Тукки. И восьмая в издании Руфа».

«Я их не знаю по номерам. Ты мне подскажи», — попросил я.

И Феникс:

«Она начинается:

Поэт измученный, оставь свои бредни:

Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым…

А заканчивается:

Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?

Кого пленишь красотой своей поздней?

Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?

Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?

А ты, поэт, терпи! Отныне будь твердым!

Феникс читал монотонно и уныло. А потом пояснил:

«Я эти стихи несколько раз переписывал. Пытался проникнуть в тайну их ритма. Но не нащупал, не получилось… Эти-то дощечки у меня и лежали на столе. Моих стихов среди них не было».

XII. Эдий Вардий пошел в сторону Новиодуна и больше не останавливался. И по дороге — теперь он шел медленно и для беседы удобно — он мне по дороге рассказывал о том, как некоторое время, не доверяя Фениксу, он, Вардий, следил за ним и людей посылал следить, опасаясь, чтобы тот не наделал каких-нибудь глупостей: не вернулся к Юлии, чего доброго, не поддался на ее уговоры и не убежал с ней из Рима, чтобы их сразу же хватились, розыски объявили.

Но зря Гней Эдий тревожился. Феникс из Города никуда не отлучался. Юлию ни разу не навестил, и та к нему больше не заявлялась. Феникс начал работать над второй частью своей «Науки», а первую отнес к Плоцию Тукке, решившись ее издать. Книга эта вышла в сентябре, вскоре после Римских игр, и сразу же обрела широкую популярность не только среди всадников — они давно интересовались стихами Пелигна, — но и у плебса. А после того как один очень влиятельный деятель из «первого круга» — Вардий не назвал его имени — в компании консуляров раскритиковал «Науку»: дескать, изобретательно и изящно, но в стихотворном отношении поверхностно, в нравственном плане предосудительно, а в политическом смысле несвоевременно; — после этого замечания чуть ли не все сенаторы устремились в лавки Сосиев, требуя там Фениксову поэму; и Тукка специально для этих читателей велел изготавливать свитки в кипарисных ковчегах, натертые кедровым маслом.

Как Фабий Максим отнесся к «Науке», Вардий мне не сказал. И ни словом не упомянул о реакции Августа на весь этот общественный ажиотаж. Вместо этого Гней Эдий увлекся перечислением различных форматов, в которых издавалась поэма его друга, и подробным описанием чехлов, пеналов, ларцов, сундучков, ковчегов и тех рисунков, иногда очень смелых, которыми они покрывались.

Когда же, наконец, мы дошли до Новиодуна, Вардий наскоро попрощался со мной у Северных ворот, забыв, что обещал зайти на виллу и дать мне на прочтение «Науку любви».

По-гречески пожелав мне «благого демона на остаток дня», Гней Эдий, словно спохватившись, добавил:

— Стало быть, он, действительно сгорел и обуглился к Юлии. Но… — Тут мой собеседник поднял вверх указательный палец и несколько раз провел им туда-сюда перед моим носом. — Юлия еще до конца не сгорела. И скоро такой пожар устроила в Городе!..

С этими словами Вардий удалился, с четырех сторон окруженный своими охранниками, расчищавшими для него дорогу, не то чтобы грубо, но крайне непривычно для нашего городка.

I. «Науку любви» Феникса-Пелигна мне принесли домой на следующий день к вечеру Не в кипарисовом ларце и не в пергаментном пенале, а в обычном холщовом чехольчике, маленького формата, предназначенного для дорожного чтения. Принесла ее та самая молодая рабыня, Юкунда, которая когда-то уже приходила ко мне и — помнишь? — гладила меня по голове и своим телом прижимала к стене (см. 7, Т). В этот раз она меня, однако, не гладила и не прижимала, а просто вручила мне книгу и удалилась, ни слова не произнеся.

Поэму я тут же прочел. На следующий день перечитал после школьных занятий.

Я ожидал приглашения от Вардия. Но оно не последовало ни через день, ни через несколько дней: никто не приходил за мной и не приглашал к «просветителю и благодетелю» — так мой школьный учитель Манций часто называл Гнея Эдия.

Дней через пять мне ждать надоело, и я сам отправился к нему на виллу.

Вардий меня тотчас же радостно принял и спросил укоризненно:

— Неужели тебе не любопытно, чем всё закончилось?