Тайна гибели Бориса и Глеба - Дмитрий Боровков

Вместе с тем, со ссылкой на европейскую средневековую историографию, она подчеркивает, что для почитателей Бориса и Глеба не имело принципиального значения, кто именно из старших братьев приказал их убить: «Даже если бы Борис и Глеб оказали во главе своих дружин вооруженное сопротивление, они бы все равно в восприятии современников были жертвами преступления, увенчанными мученическими венцами. Св. Олаф Норвежский погиб в бою, св. Вячеслав Чешский дрался со своим братом-противником. Если у сыновей Ярослава теоретически была возможность за неясностью обстоятельств свалить вину на Святополка, то сын Болеслава Жестокого такого сделать не мог. Его отец собственноручно убивал брата в присутствии шести-восьми свидетелей. Тем не менее, в правление Болеслава II, своего племянника и сына своего убийцы, св. Вячеслав был канонизован».

Существуют и компромиссные мнения. В. Я. Петрухин, комментируя сообщение византийской хроники Иоанна Скилицы под 1036 г. о смерти двух русских «архонтов», пишет: «Учитывая те подозрения, которые множатся в историографии в связи с усобицами 1015–1019 гг., реконструируемый путь Ярослава к единовластию приобретает все более криминальный характер». Однако это отнюдь не мешает ему считать, что «подозрения в отношении Ярослава (в частности, основанные на прямолинейном толковании сюжета Эймундовой саги) не вполне основательны», а «предположение о кощунственном поведении не только самого Ярослава, но и агиографов, свидетельствующих о почитании им убитых братьев, представляется чрезмерным». Таким образом, с одной стороны, допускается возможность насильственного устранения соперников Ярослава в 1036 г., и в то же время отрицается его гипотетическая причастность к гибели Бориса и Глеба двумя десятилетиями ранее.

Попробуем немного порассуждать на эту тему. Если отождествить «конунга Бурицлава» исландской саги с князем Борисом Владимировичем, известным по памятникам Борисоглебского цикла, то их «этикет поведения» окажется диаметрально противоположным. Так, в агиографически стилизованной историографии Древней Руси Борис предстает скорее подвижником, стремящимся избежать «мирских сует», чем властолюбивым правителем из «Пряди об Эймунде», требующим от своего брата «волостей и городов», которые «пригодятся ему для поборов». Скорее всего, это связано не с характерными чертами личности Бориса (о которых в действительности мы никогда не узнаем), а с жанровой спецификой литературных традиций.

Оговоримся сразу: у нас нет объективных предпосылок для того, чтобы отдавать предпочтение одной из них. Однако, продолжив сопоставление, нельзя не заметить, что Бурицлав скандинавской саги — это Святополк русских летописей! Если, подобно сторонникам концепции Н. Н. Ильина, видеть в Бурицлаве князя Бориса Владимировича, то на него надо «списать» все грехи «окаянного» Святополка. Для этого (с учетом последних достижений историографии) придется предложить следующий «сценарий» развития событий: Борис, унаследовав киевский «стол» в результате реформы престолонаследия, осуществленной Владимиром, и стремясь к дальнейшему расширению своей власти, с одной стороны, углубил начавшийся конфликт с Новгородом, а с другой — позаботился об устранении как своего родного брата (и вероятного соправителя) Глеба, так и сводного брата Святослава (ибо летописная датировка их гибели обычно сомнению не подвергается), в то время как старший из возможных наследников Владимира, опальный Святополк, которому инкриминируются эти преступления в древнерусской традиции, находился сначала в заключении, а затем в бегах.

Как ни кощунственно это звучит, в данном случае «святой» являлся бы «братоубийцей», и его устранение Ярославом с теоретической точки зрения было бы оправданно. Однако подобная перспектива делала бессмысленным создание вокруг потенциального инициатора династического конфликта мученического ореола — неважно, было ли это делом самого Ярослава или его преемников, — поскольку Борисоглебский культ должен был предотвращать повторение аналогичных эксцессов в княжеском роду. Тем более не было необходимости «списывать» все убийства на Святополка. «Почему сыновьям Ярослава в 1072 г. пришло в голову одного из врагов своего отца причислить к лику святых, а второго объявить его убийцей, никто не объясняет. Если Святополка в июле 1015 г. уже не было в Киеве, а война с Борисом затянулась до 1017 г., то, во-первых, не было смысла выставлять его невинной жертвой, а во-вторых, его убийство было бы проще отнести ко времени после битвы на Буге в 1018 г., когда Святополк заведомо находился у власти» (Н. И. Милютенко). Таким образом, реконструкция подобного рода с идеологической точки зрения в корне противоречит одной из фундаментальных основ древнерусской культуры.

Одно из наиболее уязвимых мест «Пряди об Эймунде» как исторического источника является датировка описанных в ней событий. В ней нет дат, поэтому установить точное их время можно лишь на основании внутренних указаний текста, сопоставленных с другими источниками: ПВЛ, «Кругом земным» и хронологически зависимыми от него исландскими анналами. Внутренними указаниями «Пряди об Эймунде» являются: сообщение об объединении Норвегии Олавом Харальдсоном (которое позволяет определить дату изгнания Эймунда), свидетельство о том, что к моменту появления Эймунда на Руси Ярослав был женат на Ингигерд, рассказ о войне между Киевом и Полоцком: эти события, упоминаемые «Прядью», являются отправной точкой для построения ее хронологической координаты.

Как говорилось выше, во второй четверти XX в. господствовала тенденция к корреляции хронологии «Пряди» с хронологией ПВЛ, вследствие чего первые исследователи полагали, что «Эймундова сага» рассказывает о событиях 1016–1021 гг. После появления концепции Н. Н. Ильина распространилось мнение, что сага повествует о событиях 1015–1021 гг. Однако, если допустить, что заключительные события саги в общих чертах напоминают летописный рассказ о разделе власти между Ярославом и Мстиславом Тмутороканским, можно относить описанные в ней события к 1015–1026 гг. Ситуация осложняется существованием нескольких датировок как объединения Норвегии (между 1014–1016 гг.), так и женитьбы Ярослава на Ингигерд (между 1014–1016 и 1019–1020 гг.).

Последователи Н. Н. Ильина, как правило, выступают за ранние датировки, в то время как «традиционалисты» настаивают на поздних датах. Ключевым в этом «хронологическом треугольнике» является вопрос о том, когда именно дружина Эймунда прибыла на Русь. Как известно, в войне за наследство Владимира Святополк и Мстислав пользовались поддержкой степных кочевников, тогда как скандинавы были постоянными партнерами Ярослава Мудрого. Вследствие этого в начале его политической деятельности регулярно происходили «призвания варягов». Если верить ПВЛ, первое из них имело место в 1014 г. накануне смерти Владимира, хотя, учитывая сюжетную общность статей 1014 и 1015 гг., оно произошло, вероятно, в конце весны или начале лета 1015 г. Поскольку «Прядь» свидетельствует о том, что в момент смерти Владимира Эймунд все еще находился в Норвегии, значит, попасть на Русь он мог не ранее осени 1015 г. — возможно, уже после того, как восставшие новгородцы перебили ранее прибывших варягов «на Поромоне дворе».

Тем более нет достаточных оснований, чтобы отождествлять отряд Эймунда с тем скандинавским контингентом, с помощью которого Ярослав надеялся обороняться от своего отца: не только потому, что его дружина насчитывала всего 600 человек, хотя даже после трагедии на «на Поромоне дворе» он, по свидетельству НIЛМ, сумел выставить против Святополка 1000 варягов, но и потому, что скандинавские саги упоминают о присутствии в это время на Руси по крайней мере двух крупных варяжских отрядов — шведского ярла Рёгнвальда Ульвссона, родственника княгини Ингигерд, и норвежского ярла Свейна Хаконарсона, ставшего еще одной жертвой репрессивной политики Олава Харальдсона, а значит, наемный контингент мог быть сформирован в несколько этапов.